Тревожное счастье

— Младший лейтенант Кидала! Возьмите разведчика Бурого и… — комбат задумался, соображая, довольно ли двух человек для такой операции, — сержанта Шапетовича. Задержать немца!

Когда мы встали на лыжи, он дал новую команду:

— Отставить Бурого! Сержант Песоцкий, пойдете вы!

Видимо, комиссар подсказал комбату, что нужен человек, знающий немецкий язык.

Мы быстро пошли по свежему снегу, довольные заданием — взять живого фашиста. На лыжах нас научили ходить, мы делали переходы по сто километров. Но успеть за Кидалой было нелегко. Высокий, сильный, он сразу вырвался вперед.

Немец, освободившись от парашюта, подымался на гору, чтоб перевалить через гребень и скрыться в лесу. Над ним кружил наш истребитель. Летчик давал ему понять, что если будет убегать, то его пришьют к скале пулеметной очередью. Однако фашист упрямо карабкался на гору.

— Вот гад! Куда он лезет? На что надеется?..

— Горы, тундра, снег… Ему сохраняют жизнь, а он лезет на смерть, — возмущался я.

— Ты не знаешь, какие фашисты фанатики! Я не могу понять, как из таких трудолюбивых, трезвых людей, как немцы, воспитали столько фанатиков-убийц, — рассуждал Сеня.

У подошвы горы мы взяли лыжи на плечи. Немец был уже почти на вершине.

— Дай предупредительный выстрел, — сказал мне Кидала.

Я лег грудью на камень, прицелился, но взял ниже, чтоб случайно не убить. Выстрелил. Фашист оглянулся и… вдруг исчез, видимо, прыгнул в какую-то расщелину.

— Вот подлец! — выругался Кидала и выхватил из кобуры пистолет, словно собрался вести в атаку целый полк. — За мной!

И снова мы не поспевали за ним. Он был легче одет — в шинели, мы — в полушубках. Ноги то скользили по голым обледенелым камням, то погружались по колено в снег. Непомерно тяжелыми стали винтовка и лыжи. Пот заливал лицо, сердце билось, казалось, не в груди, а в горле. Я хватал на ходу снег, чтоб заставить сердце вернуться на свое место.

— Не ешь. Простудишься, — заботливо предупредил Сеня.

— Если он идет так же, как мы, нам не догнать его до ночи, — прохрипел я.

— Догоним утром, — спокойно ответил Сеня.

— Разве Севченко дал такую команду?

— Была команда взять его живым.

Мы пошли быстрей.

Кидала правильно рассчитал: мы достигли перевала более легким путем — через седловину. А там мы снова стали на лыжи. Лес начинался ниже, и мы, медленно снижаясь, бежали по открытому месту вдоль гребня, пока не вышли на след. Но в лесу лыжи пришлось снова сбросить: спуск был очень крутой, каменистый. Немец бежал, не выбирая дороги, стремясь отойти как можно дальше на запад. На что он надеялся — понять невозможно.

Наш командир снова попытался вырваться вперед, но я остудил его:

— Степан, он может отстреливаться. Осторожно.

Кидала пошел рядом с нами и заговорил по-дружески просто. И вдруг… прожужжала пуля, выбила у меня лыжи, которые я держал на плече. Я первым нырнул в снег, крикнул:

— Ложись!

Прислушиваюсь к самому себе: не ранен ли? На мое счастье, пуля попала только в лыжи. Вот фашистская мразь! Чуть не отправил на тот свет. Судорожно забилось сердце. Впереди раздался еще один пистолетный выстрел. Надо поднять голову, выплюнуть снег, что набился в рот, протереть глаза, осмотреться. Но поднять голову было нелегко: очень уж крепко в таких случаях земелька прижимает к себе, даже и такая неприветливая, каменистая.

Сбоку грохнул винтовочный выстрел. Это — Сеня. Ободренный, я, наконец, поднял голову и увидел врага: он был метрах в сорока, за большим валуном, возле которого стояли две кряжистые сосны. У него была удобная позиция, но он рано начал стрелять — не выдержали нервы. Увидев, что лежу на открытом месте, я отполз за ближайший камень и оттуда послал пулю в невидимого врага. Пуля высекла искру на валуне и со свистом срикошетила.

— Песоцкий, не давай ему высунуться! А мы с Петром — в обход! Ты — справа, я — слева! — скомандовал Кидала.

Я переполз к другому камню, потом сделал перебежку, спрятался за деревьями. В этот момент Сеня крикнул по-немецки. Фраза, сказанная им, есть в воинском разговорнике, и я понял ее смысл: «Сдавайся — гарантируем жизнь!»

Я ждал, что он ответит. Выстрелит — пусть не надеется на нашу милость. Нет, над валуном поднялись две руки, в одной — револьвер, в другой — белый носовой платок.

— Комен зи гер![3]

Он вышел.

— Лассен зи ди пистоле! Унд — хэндэ хох![4]

Он бросил пистолет в снег и стоял с поднятыми руками.

Кидала подбежал к нему и ударил по уху. Немец упал. Я не осудил Степана. За мою землю, которую они захватили, за счастье, которое растоптали, за только что пережитое напряжение и страх я, видимо, сделал бы то же самое.

Я увидел его глаза, красивые, голубые; они были наполнены таким смертельным страхом, что мне вдруг стало по-человечески жаль его. Это был молодой парень, почти наш ровесник, высокий, сильный, с продолговатым лицом, высоким лбом — типичный ариец. Но без каких бы то ни было примет или черт садиста, убийцы, каким стал за последнее время в нашем представлении образ каждого немца. От этого даже пахло как-то мирно… духами.