Тревожное счастье

В лесу была тень и твердая дорога. В поле кирзовые сапоги глубоко увязали в размякшей, напитанной снежной водой глинистой земле. На самой дороге весело булькал мутный ручей, неся листья и пену. Идти приходилось обочиной. А поле здесь, под лесом, не заросло травой за войну — засевалось; видно, хорошая земля, потому ее не забывали.

Солнце хотя и было уже на склоне, однако еще припекало щедро. День — на диво, настоящий весенний. На небе ни облачка, и ни одна сухая былинка не шелохнется от дуновения ветра. Ошалев от радости, заливаются жаворонки. Но разглядеть их нелегко — больно смотреть в ослепительно-голубую бездну. Да и не до них теперь Петру: казалось, свинцовым стал мешок с картошкой; шинель, гимнастерка, даже шапка — все отяжелело, набухло потом, жало, давило. Рана уже не ныла — остро болела. Кровь стучала в виски.

«Не донесу».

Он подумал о ребятах — своих учениках, которые играли на мосту, когда он шел к леснику, и, конечно, глазеют на разлив до сих пор, потому что от речки их в такую пору не оторвать. Может случиться, что именно там его оставят последние силы, он бросит мешок на топкую землю плотины и не в состоянии будет поднять. Правда, дети войны знают, что такое раненый, и давно уже не по-детски разбираются, чего стоит человек. Но все равно обнаружить перед ними слабость нельзя. Петро не изучал педагогики, но из чего складывается авторитет наставника — знал не хуже любого профессора.

С умыслом, верно, насыпал столько, старый черт, — уже забыв о благодарности, подумал Петро о леснике и через минуту нашел выход простой и хитрый: дойти до сосняка, отыскать укромное местечко, высыпать под кучу хвороста половину картошки. А вечером прийти с Сашей, забрать. Только бы дойти до сосняка! Это совсем близко — песчаный изволок с редкими молодыми сосенками. Но перед ним — ручей, разлился, что добрая речка. Переходя его, Петро зачерпнул голенищами ледяной воды и уже еле добрался до сухого местечка — до пней и свежих сосновых лап. Бросил мешок и сам повалился на эти лапы. Стащил сапоги, размотал мокрые портянки, выжать их сил не хватило.

Лежал, жадно вдыхая аромат хвои, и бездумно глядел в небо. Опять на миг стало хорошо. Опять захотелось вернуться к светлым мечтам и хоть на несколько минут заглянуть в будущее, попытаться построить свой мост…

— Простудишься, Андреевич.

Петро не вздрогнул и не смутился, он сразу узнал голос. Может быть, перед кем-нибудь другим и испытал бы неловкость, с этим же человеком за зиму сблизился так, что не боялся обнаружить перед ним свою слабость.

Петро приподнялся. Панас Громыка присел рядом на ветки. Председатель был в такой же, как и Петро, офицерской шинели английского сукна, правда сильнее замасленной — танкист! Зато сапоги у него не ровня Петровым — самая лучшая натуральная кожа, и охотничьи высокие и мягкие, голенища, даже отвернуть их пришлось, и «поднаряд» на голенищах тоже из добротной коричневой кожи, хоть еще одну пару шей. Над Панасом подшучивали: не с Геринга ли он стащил этот трофей? Председатель не каждый день надевал сапоги — берег, и потому Петро удивился, что он так безжалостно заляпал их весенней грязью — по самые уши.

— От Листика? — кивнул на мешок Громыка, счищая березовым прутиком грязь с сапог. — Два?

Опять-таки Петро, пожалуй, никому не признался бы, что купил только пуд, а лесник неведомо почему насыпал явно больше. Панасу сказал:

— Нет, один.

— О-о! Загрызут старика девки. Жадные и скупые. Да и сам… Не верю я в его щедрость, хотя черт его знает, непонятный он какой-то, этот Листик. Никогда не знаешь, что он думает…

— Пускай думает что хочет. Черт с ним. А у нас будет чем поддержать боевой дух.

Петру хотелось обратить все в шутку. Но Громыка шутки не поддержал — вздохнул тяжело, очень уж серьезно спросил:

— Когда это мы, Андреевич, разбогатеем?

— Разбогате-е-ем! Не такое осилили!

— Завидую я твоей вере. Заплатил за пуд двести рублей и мечтаешь о коммунизме. Такие хлопцы первыми бросались в атаку. Не всегда с умом, правда. Потому мало вас осталось. Жаль…

— «Нас, вас»… К чему это деление? На сколько ты старше? Сам так же с танком бросался. Всех нас мало осталось. Но если уж мы из такого пекла вышли, да еще как вышли — всю Европу прошли! — то паниковать из-за теперешних трудностей… Это тебе не «тигр», не «пантера» и не «Фау-2».

— Фау-фрау… Не «фау», конечно… Но на меня подчас такое находит. И под «фау» так не было. Вот как сегодня. Облазил все поля. Осмотрел. Видишь? — кивнул на сапоги. — Как одичали, как заросли! А чем поднять? Чем унавозить? На семнадцати доходягах, что остались в конюшне? Да и тех кормить нечем.

— Есть МТС.

— А что в МТС? Бригада из трех «ХТЗ» на пять колхозов? На этих же «ХТЗ» я еще до войны пахал, они и тогда уже больше стояли, чем работали.

— С каких это пор ты, Панас Остапович, потерял веру в нашу индустрию? Сколько тебе танков дали за один какой-нибудь год? Забыл? За военный год! Когда немцы перли на восток и половина заводов была на колесах под бомбами. Пройдет год-другой — будут тебе трактора!..