Тревожное счастье

Петра задело за живое: даже Громыка, председатель, коммунист, выходит, не понимает простых вещей. Но тут же спохватился. Как бы не стать пустозвоном вроде некоторых уполномоченных, которые все знают и всех учат. Вспомнил, как Саша недавно, послушав его выступление перед колхозниками, на его самолюбивый вопрос: «Ну, как?» — ответила: «Хорошо. Только не учи, пожалуйста, крестьян, как хлеб сеять. Ты его сеял?»

Нет, Петро хлеба, по сути, никогда не сеял. А Громыка сеял. И из лукошка на своей единоличной полоске. И на колхозном поле — трактором и сеялкой. Так не умнее ли послушать сначала, что он думает про послевоенный хлеб?

Но председатель не спешил высказаться. Хитрый дядька. Такой зря слов не бросает — лишь бы языком болтать. Взвесит, подумает. Вон как разглядывает свои сапоги и теребит сосновую ветку. Нюхает иглы. От нагретых и привядших веток будто не воздух льется в легкие, а сама растаявшая живица, густая, тягучая. Может, от этого такая расслабленность. Не хочется говорить.

— В индустрию, Андреевич, я верю, — сказал Громыка после молчания, — как в победу нашу верил. А вот что мы с тобой, так руководя, за год-два хлебом накормим, признаться, не верю.

— Что ж, по-твоему, пахать землю сложнее, чем вести такую войну?

Громыка отшвырнул сломанную веточку.

— Да как пахать. Пахать надо с умом, — он вздохнул, помолчал. — Между нами… знаешь, о чем я иногда думаю?.. Не ведает батька, что делается в деревне, как нас война подкосила, как люди живут. Кабы знал, так уж что-нибудь придумал бы. Ленин, когда увидел, как обстоит дело после гражданской, сразу нашел выход из разрухи.

— Что нашел?

— Ты историю лучше меня знаешь. И продналог и нэп.

— Что же ты — нэпа захотел? Колхозы распустить, что ли?

Черные глаза председателя недобро блеснули. Всегда он говорил с Петром уважительно и дружелюбно, а тут не выдержал — сказал тихо, но со злостью:

— Ты, брат, задаешь вопросы, как в особом отделе. Я организовывал его, колхоз. Комсомольцем был. Мне кулаки смертью угрожали, а товарища моего, Василия Лопатку, подстрелили. Я сидел в танке и думал о колхозе, как мы подымем его после войны… За колхозную жизнь мы, крестьяне, шли, чтоб Гитлеру голову свернуть… А ты мне — «распустить». Ты думаешь, я такой дурак, что не понимаю: тех решений, которые принял Ленин, не скопируешь, жизнь ушла вперед. Однако кое-что и повторилось: война, разруха, нужда… Так если ты мудр, — он ткнул пальцем в Петра, — придумай такой же ленинский выход в новых условиях, в колхозных.

Петру не понравилось раздражение Громыки, но возражать он не мог — знал, что любые из тех аргументов, которые заставляли умолкать на колхозных собраниях даже пьяных инвалидов, здесь будут разбиты. Нет, сейчас нужно говорить по-иному.

— Не сразу и тогда наладилось.

— А разве я требую, чтоб сразу потекли молочные реки? В том-то и беда, что в выступлениях мы все обещаем завтра же эти молочные реки. А что делать, как делать, чтоб и я понял и люди видели и верили, — вот этого никто мне толком не сказал. На фронте мне ставили задачу: взять пункт Н. Но я знал, что от семи до восьми «работает» артиллерия, потом «проутюжит» авиация. Сосед справа за десять минут до начала операции атакует пункт Б., чтоб отвлечь внимание. А сосед слева поддержит обходным маневром. За танками идут автоматчики, они закрепят мой успех. Бывали, конечно, неудачи. Но все разрабатывалось, как говорится, без дураков. Не забывали даже о том, каким путем отступать в случае чего… Потому что враг, он тоже голову имел, и часто не глупую. А тут же и врага нет перед тобой, разве что погода да это запустение военное. А идем мы — не идем, а тычемся, как слепые… Без компаса, без разведки… Никто толковой команды не может дать…

— Ну, Панас, загибаешь, — покачал головой Петро. — Что это на тебя нашло сегодня?

— Эх, Андреевич! Мы с тобой здесь одни. — Громыка оглянулся на сосняк.

Петро насторожился. Ему не хотелось, чтоб Панас, которого он уважает, сказал что-нибудь такое, что коммунисту говорить не пристало. Может быть, остановить? Однако очень уж интересно послушать его соображения.