Тревожное счастье

— Угу, — капитан задумался, будто вспоминал историю, которую учил когда-то давно.

Все ожидали, что после этих формальных — для знакомства — вопросов будет продолжен разговор о севе. Но Булатов спросил хотя и детским голосом, однако важно, как экзаменатор:

— Чем прославился Троян?

И Петро ответил, как школьник, только что не встал (потом вспоминал этот школьнический ответ и краснел от стыда):

— Он сделал, по сути, последнюю попытку возродить былое величие империи. Совершал походы, завоевывал земли…

— Агрессор, значит, был?

— Агрессор.

— Хватало их в истории, гитлеров этих, — вставил Бобков.

— Троянский конь — его? — спросил Булатов.

Петро понял, что капитан в истории, как говорится, ни уха ни рыла. Вот тут бы и обнаружить его невежество перед всеми. Так нет же, не хватило духу, не отважился — почему-то подтвердил явную чушь:

— Его.

Булатов удовлетворенно улыбнулся: показал присутствующим, что он знает историю не хуже их секретаря, у которого хватило нахальства не сразу явиться по вызову районных уполномоченных. Зевнул, вернулся к делу — сказал Рабиновичу:

— Ладно, запиши, что завтра все колхозы выедут в поле. Сколько плугов?

Бобков растерялся.

Громыка ответил:

— У меня — восемь.

— Почему только восемь?

— В колхозе семнадцать лошадей.

— Ну, так сколько ты можешь запрячь? — взъелся маленький подвижный Рабинович, демонстрируя положенную уполномоченному активность.

У Панаса побелели зрачки и надулись на шее вены.

— Восемь, — сжав зубы, сказал так, что Булатов резко поднял голову, пристально посмотрел на него. — За лошадей отвечаю я! Если они подохнут… — И уже спокойно объяснил: — До войны не такие лошади были, и то пахали на паре. А теперь земли заросли.

Булатов понял и перевел взгляд на окно, снова, как бы выключившись из разговора о деле, предоставив полную свободу заведующему райфо.

Бобков красным карандашом на газете делал подсчеты и рапортовал:

— «Ударник» — восемь, «Просвещение» — двадцать два, «Ворошилов» — тридцать восемь, «Красные пески» — одиннадцать…

Рабинович заносил эти цифры в какую-то квитанционную книжку.

Петро знал, что не выедут все эти колхозы завтра в поле, а если кто и выедет, то столько плугов, сколько называет Иван Демидович, нигде не будет. В том же колхозе имени Ворошилова (он считается самым богатым) всего сорок пять лошадей. А главное — земли его, заречные, пойменные, лучшие в этой зоне, еще, по сути, все под водой — коней потопишь. Из этого колхоза дети в школу не ходят из-за паводка. Только на лодке туда можно добраться. С потолка берет Бобков цифры. Даже плугов столько нет. У него, секретаря, все точно записано. С неделю назад на партсобрании говорили об этом, и коммунисты высказывались откровенно, без дипломатии. Люди по-хозяйски думали, рассуждали, как наладить работу так, чтоб посеять больше и лучшие сорта.

Какого же черта Бобкову понадобилась эта липа? Подумал бы хоть, что все данные о тягловой силе и сельхозинвентаре есть и в райкоме и в райисполкоме. Толковые уполномоченные могли бы иметь и у себя. Подумал бы, что такими обещаниями ставит под удар всех — себя, председателей колхозов, парторганизацию: могут же проверить через несколько дней. Что же тогда скажут о их партийной совести? Петро уже раскрыл было рот, чтоб возразить Бобкову. Но что-то удержало его. Он уважал этого старого чудака и фантазера и знал, что в районе и так его часто клюют. А тут еще он выставит его обманщиком, лжецом перед этим… Булатовым? Не будет тогда доброго соседства (они живут в одном доме), дружбы, согласной работы. А ему хочется со всеми работать дружно.

Очевидно, внутренняя борьба отразилась на его лице, потому что Примакова, эта нельзя сказать чтоб слишком проницательная женщина, придвинулась к Петру, толкнула коленом, прошептала:

— Молчите, Андреевич.

Громыка, сидевший напротив, тоже выразительно потер ладонью лицо, сделал этакое вращательное движение: пускай, мол, старик крутит — потом разберемся.

Петру снова почудилось, что человек с детским голосом, который, казалось, скучал, заметил, понял и жест Громыки и шепот Кати. Сейчас он остановит Бобкова, поймает его на обмане. Любопытно было бы послушать, как он кричит, злится, этот Булатов.

Остановил; сказал спокойно, почти безразлично:

— С севом — ясно. Молоко!

— Да, молоко! — сразу подхватил Рабинович, доставая из своей кирзовой сумки другие квитанционные книжки. — Товарищи дорогие, что вы себе думаете? Ай-ай-ай. Вам же на бюро головы снимут. Товарищ Бобков! Товарищ Шапетович! Вы же на последнем месте. Идет апрель, а у вас — шесть и три десятых процента… Шесть процентов! Что вы себе думаете?..

— Как шесть? Было одиннадцать, — схватился за свою сумку Бобков.

— Какие одиннадцать? Какие одиннадцать? Вот вчерашняя сводка Маслопрома.

Бобков, который так хитро и дипломатично вел разговор о севе, не сдержался: замахал руками, как подбитая птица, закричал, не глядя на уполномоченных:

— Маслопром! Жулики там! Пром-прём, а куда прём, черт его знает! Полмесяца назад было одиннадцать, теперь — шесть.

— Сколько вам лет, Бобков? — вдруг спросил Булатов спокойно и опять совсем некстати.