Тревожное счастье

Иван Демидович сразу увял.

— Пятьдесят три. А что?

Капитан не ответил.

Шапетовича начал… нет, не злить, а как-то обижать, даже оскорблять весь этот разговор — шумное многословие Рабиновича, булатовская молчаливость и непонятные его вопросы.

Все они — коммунисты. Почему же не подать хороший совет, не помочь? Кому нужна такая «накачка»? Неужто там не знают, как люди живут? Сколько этих коров, да и те остались чуть живы после зимы!

Петро встал, решительно подошел к столу, постарался говорить как можно убедительнее, хотя это не очень получалось — волновался:

— Товарищи, мы работаем для людей, чтоб им легче было, чтоб залечить раны войны… Короче говоря, мы должны знать, как живут люди. Какое сейчас молоко? Прутьями же кормят коров. За Займищем весь осинник объели… — И запнулся, заметив, как испытующе смотрит на него Булатов. Показалось, что тот сейчас спросит: «А вы видели этот осинник?» Про осинник сказали школьники, Петро и не помнил, какой там осинник за Займищем — большой, малый? Что за отвратительное ощущение! Как будто бы он боится этого капитана. А чего ему бояться? Однако никто еще так не гипнотизировал его, как этот знакомый и незнакомый человек с красивым лицом и детским голосом.

— У вас приемник есть, Шапетович?

Петро даже не сразу понял.

— Что?

— Радиоприемник.

— Нет.

— Вы не привезли себе из Германии радиоприемник?

— Нет.

— А что вы привезли?

«Что ему сказать? Пушку привез, черт возьми! Немку привез. Что тебе еще нужно?»

Но ответила Катя Примакова:

— Книги, — и засмеялась.

— Книги?

— Да. Кто вез тряпки, а Андреевич — книги.

— Какие книги?

— Наши. Советские, — раздраженно ответил Петро.

— Где вы их там взяли?

Нет, от него так просто не отделаешься. Книга — вещь серьезная, и придется всерьез рассказывать правду.

— В имении какого-то высокопоставленного фашиста мы нашли гору книг — три комнаты были завалены. Библиотека одного нашего института.

— Какого?

— Винницкого педагогического. Ну, я отобрал себе десятка два учебников… Знал, что у нас трудно с книгами, сожжено все… А хотелось скорей начать учиться…

— Словом, вы присвоили книги института?

Петро вспыхнул:

— Вы были в Германии, товарищ капитан?

Булатов не ответил.

— Если были, то видели, что не до книг там было, когда война шла. Книги эти разбирал кто хотел — библиотеки частей, солдаты, девушки наши, которые в неволе были. Возможно, что все разобрали. А может быть, часть и теперь там лежит. Коли на то пошло, то я свои могу отослать в институт. Я чужого никогда не присваивал…

— Так что ж будет с молоком? — так же внезапно Булатов вернулся к разговору, который сам же прервал.

— Вырастет трава — пойдет молоко, — сказал Громыка.

— Значит, рабочий класс, который восстанавливает города, заводы, должен сидеть и ждать, пока у вас вырастет трава? — закричал заведующий райфо.

— Ну, а с чего ты его сейчас надоишь? — растягивая слова, медленно затаптывая ногой окурок, спросил Панас и вдруг матюкнулся: — Говоришь ты, Абрам, и как только у тебя язык поворачивается. Городишь хреновину. Ты же пятнадцать лет живешь в деревне. Больше. Я тебя помню еще в политотделе МТС. Тогда ты понимал колхозника, а стал финансистом…

— Ему уже не нравятся финансисты. Вы слышали? Всё не нравится. Не думай, что если у тебя три колодки орденов, то тебе позволено…

— Ничего мне не позволено. С меня все только требуют и ничего не дают. Жена и та за войну вышла из повиновения. Бунтует.

— Ого, у тебя побунтуешь! — Смешливая Катя наконец нашла повод, чтоб громко и открыто засмеяться.

— Ой, язык у тебя, Громыка! Ой, язык! Я тебе скажу, что тебе таки укоротят его, — уже добродушно качая головой, говорил Рабинович.

— Хрен с ним. Что мне, языка жалко? Я жизни не жалел.

Булатов опять пристально посмотрел на бывшего командира танка, как бы желая разобраться, серьезно он все это говорит или шутит. Должно быть, не разгадал, потому что зевнул, поглядел на часы. Спросил:

— Сколько им за апрель надо сдать, Рабинович?

Уполномоченный заглянул в свои мятые бумажки.

— Шесть тысяч литров.

— Выполним! — вдруг так же решительно, как с выездом в поле, заверил Бобков.

Громыка выразительно кивнул Петру: мол, спятил старик. Но сам наклонился и стал сворачивать новую цигарку — лучше промолчать.

Бобков опять на газете подсчитывал, в какой деревне сколько коров и сколько можно получить молока. Выходит, что все очень просто, что задание не только реальное, но, пожалуй, и заниженное.

— Копыловцы, куркули эти, могут салом сдавать. У каждого полные бочки сала. Вон как у секретаря моего, у Копыла, — еще довоенное, прогоркло, задубело.

Катя весело смеялась. Она знала, что Копыл слушает в соседней комнате.

Рабинович сиял от удовольствия — ему лишь бы заручиться обещанием, тогда легче будет требовать: вы же сами сказали! Громыка, хотя и приказал себе молчать, не выдержал:

— Не заливай ты, Иван Демидович. Товарищи из района и впрямь подумают, что людям некуда сало девать. А я тебе по хатам перечислю, у кого оно есть. У Копыла да еще у двоих-троих…

— А я на сегодняшний день куска хлеба не имею! Я, может, сегодня не ел, — вдруг неведомо на кого рассердился Бобков.