Тревожное счастье

Шесть часов… Семь… Стрелки ходиков в приемной поползли дальше. Зашло солнце. Стало смеркаться. Приумолк Болотный и с каждым разом сворачивал все более толстые цигарки из такого едкого самосада, что у Петра, который не курил, от дыма разрывались легкие. Громыка и Бобков как бы постепенно менялись ролями: теперь уже Иван Демидович посмеивался над Панасом, вспоминая яства, что остались на столе в его хате.

— Бабы наши угощаются там, чертовы балаболки.

— Ты думаешь, одни? С молодыми хлопцами. Надо ж твоей Соне разговеться. Напостилась с таким старым мешком, — грубо отшутился Громыка.

— Тьфу… твою мать! Ты и пошутить по-людски не можешь, — рассердился Бобков: не любил, когда напоминали о разнице в годах между ним и женой.

— Значит, попал на слабое место, раз злишься, — попытался подхватить шутку Болотный, но Панас не поддержал его.

Петра прямо-таки оскорбило такое невнимание к ним секретаря райкома, и он, голодный, усталый, расстроенный всеми сегодняшними злоключениями, переживал это чрезвычайно болезненно. Ведь их могло приехать восемь человек — половина партийной организации. Что ж это за метод воспитания людей?

Предложил вернуться обратно домой. Согласился один Громыка, Бобков и Болотный стали возражать:

— Подождем. Анисим любит проводить бюро посреди ночи.

Бобков явно испытывал судьбу. Пронесет или не пронесет грозу над его седой головой? А если «вызовут на бюро» завтра? На кой ему, чтоб потом бросили еще один камень — сбежал от бюро.

Шапетович принялся звонить на квартиры руководителей района. Позвонил Анисимову — нет.

Лялькевич ответил.

Заикаясь от волнения, — так он был взвинчен и раздражен, — Петро сразу высказал их общее возмущение:

— Нас вызвали на бюро. И мы, как дураки, битых три часа сидим в приемной.

— Какое бюро? — удивился Лялькевич.

— Это я у вас хочу спросить.

— Кто вас вызвал?

— Анисимов.

Лялькевич умолк. Петру показалось — положил трубку, и он закричал:

— Алло! Вы слышите?

Секретарь сказал мягко, спокойно:

— Погоди, Петро Андреевич, сейчас сам приду.

Он появился минут через пять.

Худой, в пыльных разных ботинках, на здоровой ноге поновее, на протезе — старый, видно — только что вернулся из поездки по району. Петро, взглянув на него, вспомнил недавний разговор с ним и не сказал того, что намеревался сказать. Начал сразу с признания:

— Да, не скрываю: шел к Панасу пообедать. Так что, распять меня надо на кресте, как Иисуса? А мне наплевать, что теща его верит в бога. Лишь бы, не скупясь, угостила салом и яйцами!..

Громыка, опасаясь, должно быть, что молодой и наивный секретарь их в запале выболтает, как они прятались от Анисимова, перебил:

— Владимир Иванович, скажу правду: я сознательно дал отдых людям и лошадям, потому что знал — больше потратишь энергии зря, чем наработаешь в такой день. Разве так надо бороться с религией?

Лялькевич не сразу понял, в чем дело. Но, зная первого секретаря, начал догадываться, почему тот вызвал их сюда.

— Анисимов захватил вас за столом?

Громыка засмеялся, заговорщицки подмигнул Петру.

— Нет, не захватил. Но вам признаемся: было у нас такое намерение — попользоваться набожностью моей тещи.

Лялькевич тоже рассмеялся.

— Черти.

И было это «черти» такое доброе и дружеское, что сразу у всех от души отлегло.

— Ну, вот что… Гоните назад к теще. Я с Анисимом Петровичем договорюсь. Но постарайтесь, чтоб завтра люди были в поле. Хотел я пригласить вас на чай, да передумал: приедет Анисимов, увидит и припомнит вам «Христово воскресенье». Да у тещи, верно, есть что-нибудь посущественней, чем чай.

— Что есть, то есть, — засмеялся в ответ Громыка.

По дороге домой Петро думал о том, что вот ведь можно говорить с людьми, как Лялькевич, — без «накачки», и они не станут от этого хуже.

IX

В самую большую деревню — Понизовье — Шапетович и Бобков пошли сами. Деревня тяжелая, бедная. Однако есть в ней такие «элементы», как называл их Иван Демидович, на которые можно нажать и «вытянуть подписку», «дать процент», а главное — взять наличными, на что райком и райисполком делали особый упор. Задание непосильное, но ничего не скажешь — надо выполнять. Двадцать человек, собранные на инструктаж, вздохнули будто одной грудью, услышав сумму. Но только в поле Бобков дал волю возмущению и со смаком помянул все районное начальство за такую контрольную цифру.

Один из «элементов» — поп. К нему первому и направились. Зашли с тыла, от речки, через огород; Иван Демидович знал все стежки. И захватили святого отца врасплох — в тот момент, когда он выяснял свои, очевидно довольно сложные, отношения с попадьей. Из дома, сильно подгнившего, запущенного, сразу видно, что для жильцов он — чужой, долетала приглушенная, но достаточно громкая, чтоб было слышно во дворе, брань. Да какая!..

— Пошла ты со своей сестрой… — и мужской бас так далеко послал обеих женщин, что Шапетович ахнул.

— А поцелуй ты нас…

Бобков схватился за живот, скорчился от смеха.

— Вот это дают, святые люди! Ну, теперь я из них вытяну пару кругленьких.