Тревожное счастье

— Нам очень приятно познакомиться с вами поближе. Жену вашу, Александру Федоровну, мы хорошо знаем. Ах, что за женщина! Золото! Такую жену на руках надо носить.

Петру стало неприятно, что Сашу здесь хвалят. Не хотелось, чтоб жена для всех была одинаково хороша. А тут еще Бобков, старый черт, обычно добрый, мягкотелый, уязвил:

— Так что, Петро Андреевич, будем вести диспут о религии или проводить подписку? В Понизовье сто восемьдесят дворов.

И Петро был вынужден действовать столь же решительно:

— Ну вот что, граждане Приваловы, нам и правда некогда антимонии разводить. Мы работаем по плану. У нас план… не так, как у вас — сколько бог на душу положит… И по нашему плану… короче говоря: пять тысяч!

— Что вы, что вы, — испуганно замахал руками отец Никанор.

— Боже милостивый! Да у нас таких денег никогда и не бывало, — заскулила попадья.

Удивился даже Бобков: шли сюда, договаривались — с попа не меньше двух, а для этого начать с трех. О пяти и речи не было.

— Не думайте, что нам не известны ваши доходы. Плохие мы были бы руководители, если б не знали…

— А мы ничего не скрываем, все учитывает церковный совет и любой прихожанин…

— Отец Никанор! Не рассказывайте сказок! — игриво погрозил пальцем Бобков. — Четыре! Половина наличными! — и сделал вид, что заносит цифру в подписной лист.

Поп бросился к столу, чтоб остановить председателя, ибо что записано пером… Попадья не успела вмешаться, и он, добрый с похмелья, застигнутый врасплох, крикнул:

— Три!

Бобков только этого и ждал. Он тут же, сильно нажимая на перо, чтоб цифры вышли толстые, жирные, чтоб каждому бросались в глаза — вот с какой суммы начинается лист! — записал три поповские тысячи и сказал, тяжело вздыхая:

— Эх, что с вами поделаешь! Но — наличными, отец Никанор.

— Не могу сразу все. Поверьте. Половину разве только.

Попадья, конечно, догадалась, что Бобков и Шапетович довольны, посмотрела на своего благоверного с ненавистью и, покраснев от злости, скрылась за ширмой, хлопнула дверью.

Но черт с ней, с попадьей! Вышли они от попа победителями. Шли, припоминали, как «обрабатывали» его, смеялись.

Но вдруг Иван Демидович словно язык прикусил: на полуслове умолк. Его морщинистое и обычно доброе лицо стало вдруг как из гранита — серым, холодным. Нервно задергались веки.

— Зайдем-кось вот сюда, — показал он на большую, в три окна, под гонтовой крышей хату. Хотя и новее, крепче других, что уцелели от пожара, она стояла какая-то заброшенная, одинокая, словно нежилая, соседние хаты по обе стороны отодвинулись от нее, и на широких участках между нею и ими никто не строился. И еще одно: стояла хата голая: ни двора, ни хлева, ни сарая рядом — ничего, что обрамляет усадьбу, придает уютный, обжитой вид.

Петро знал: хата принадлежит семье полицая Антоненко. Из Понизовья несколько человек служили в полиции, из других деревень не было ни одного. Может быть, поэтому Бобков не любил Понизовья. Петро не раз слышал от него: «Полицейское гнездо! Бандиты!»

Двух полицаев убили партизаны, трое были осуждены. А этот, Антоненко, удрал. Но, видимо, не только за то, что он где-то еще живет ненаказанный, люди так его ненавидели. К семьям других относились по-разному, однако ни одна не оказалась в такой изоляции, как семья Антоненко, ни одной так не чурались — словно от прокаженных, отшатнулись, отгораживались. Дети и те не играли с детьми полицая, в школе за одной партой с его сыном отказывались сидеть.

Саша как-то рассказала:

— Сегодня у Антоненковых была. Соседи сказали — мальчик с больным горлом лежит. Испугалась — как бы не дифтерия. Нет, ангина. Дала стрептоцид. Понимаю, что ребенок не виноват, не отвечает за отца. А все равно: побывала у них и весь день хожу с таким ощущением, будто коснулась чего-то грязного. Откуда в нем взялось столько злобы к людям? Никто ж его не обижал, не раскулачивал, ничего…

Еще больше, чем с улицы, поражала хата внутри.

Большая и пустая, как сарай. Даже кровати нет. Грубый стол из нетесаных досок на козлах да скамья, длинная, старая, отполированная до блеска; пустая полка на глухой стене, маленькая, почерневшая от сырости скамейка, на ней — деревянное ведро. И все.

Хата не штукатуренная, между почерневших, потрескавшихся бревен торчал мох, и это придавало ей еще более дикий, первобытный вид. О наличии людей, жизни свидетельствовала разве что печь, свежепобеленная, очевидно перед пасхой. Должно быть, вокруг нее и на ней и шла вся жизнь. Потому что и сейчас, хотя на дворе шумела весна, цвел май, двое мальчишек, лет десяти и семи, лежали на печи и, точно зверьки, любопытные и испуганные, внимательно следили за каждым движением Бобкова и Шапетовича. А ниже, на лежанке, сидела, как нахохленная сова, старуха, седая, с красными воспаленными глазами, в лохмотьях, с обмотанной какой-то грязной тряпкой головой.