Тревожное счастье

— На вашей помощи давно бы ноги протянул! — рявкнул инвалид.

Петро мягко заговорил:

— Мы вас не принуждаем. Добрая воля каждого. Но скажу откровенно, Рыгор Макарович: вы нас удивляете — солдат, герой, жизни не жалел за Родину, кровь пролил и вдруг — как отсталый элемент какой-нибудь… В то время, когда весь народ… Вспомните, что сказал перед избирателями вождь…

Может быть, не стоило напоминать ему о пролитой крови… А лучше бы всего — попрощаться и уйти, раз человек в таком возбужденном состоянии, такой нервный.

Прищепа потерял над собой контроль.

— А ну вас… с вашим вождем!..

Шапетович и Бобков остолбенели. Они не были догматиками, жили с народом и много чего слышали — неудовольствия, жалобы… Но это… Чтоб кто-нибудь замахнулся на него!.. Нет! Никто, никогда!

— Цыц, сукин сын! Ты на кого, недобитый ты фашист? На кого? — закричал Бобков. И не успел Петро опомниться, как они сцепились в драке, два инвалида, партизан и фронтовик.

— Это я фашист? Да я… за такие слова! Кем я не добитый? У тебя память отняло, кто меня бил? — И Прищепа основательно стукнул председателя сельсовета культей.

Петро бросился их разнимать.

В хате, окутанной сумраком, когда они вошли, казалось, никого не было, встретил их у порога сам хозяин. А тут закричала девочка:

— Папа! Не надо! Папочка, родненький!

Откуда-то с печи послышался простуженный больной голос:

— Гришка! Горе ты мое! Деток пожалей. Вот дурак, вот дурак! Ах, боженька! Простите вы его, люди добрые.

Шапетович схватил Бобкова за плечи, оторвал от Рыгора, которого в свою очередь оттаскивала дочка, ученица Петра.

Но Бобков тоже разъярился.

— Я тебе покажу! Ты это припомнишь!.. Я тебе схвачу за грудки!

Петро вытолкнул его на двор, но старик не унимался, гремел на всю улицу:

— Я ему покажу! Бандюга! Фашистский выродок! Мы еще выясним, как ты руку потерял. Может, самострел, сукин сын, устроил, а теперь носишься со своей культей?!

— Да успокойтесь вы, Иван Демидович! Люди слышат.

— Пускай слышат! А ты что? Хочешь скрыть от людей, что бандит хватает за грудки председателя сельсовета? Счастье его, что я забыл пистолет, а то стукнул бы подлюгу…

— И что было бы?

— Мне наплевать, что было бы! Но чтоб всякая сволочь хватала за грудки… Ну, нет! Лучше в тюрьму пойду.

— Да неизвестно, кто из вас первый схватил.

— Ну, ты это брось! Примиритель! Ты слышал, что он сказал?

Петро старался говорить спокойно, вполголоса, чуть не шепотом, чтоб заставить и Бобкова умерить голос, но тот все кричал. Чтоб не идти по улице, где в этот весенний вечер было немало народу, Петро свернул в первый же неогороженный двор. Шли прямо через огороды, по свежей пашне, пока не вышли на луг.

Бобков вдруг затих. У него пошла кровь носом — то ли от усталости, то ли от нервного возбуждения.

— Ну вот видишь?.. — прохрипел он с обидой, как мальчишка, которому расквасили нос. — Примирители! — Как будто бы во всем был виноват Петро.

Иван Демидович сердито обрывал с ольховых кустов молодой липкий лист, прикладывал к носу. Петро не сразу догадался, что у старика нет даже носового платка. Предложил свой. Тот взял.

Подошли к речке. Бобков спустился к воде умыться. Петро присел на берегу, на бугорке. Потом лег. И ощутил такую усталость, что вдруг заколыхалась земля и закружилось небо. Не небо — звезды. Наконец они стали на свои места. Петро закрыл глаза.

Квакали где-то лягушки, не очень еще слаженно, как будто после зимней спячки пробовали голоса. Еще дальше «драл дранку» дергач. Но все эти привычные ночные звуки не нарушали великой тишины мира.

Петро задумался о неизмеримых мировых просторах, о том, что не только он, не только человечество, но и вся планета наша — пылинка в беспредельности космоса.

Он приучил себя в тяжелые минуты думать об абстрактных вещах, и это хорошо успокаивало, настраивало на этакий высокофилософский, или наоборот — приземленно-юмористический лад. Но на этот раз не вышло: в центре мирового пространства продолжали нерушимо стоять люди, те, с которыми встретился за день, и прежде всего — человек, которого видел последним, Рыгор Прищепа. Нет, не Рыгор, — девочка, ее крик «Папа! Не надо! Папочка, родненький!» заслонял мир, всю вселенную.

Петро раскрыл глаза. На небе можно было уже разглядеть тусклый шлейф Млечного Пути — звездный мост. Он вспомнил свой мост. Подумал: «Что меня держит здесь? Что притягивает? История? Но чтоб изучить ее, нет никакой необходимости ходить с Бобковым собирать налоги, подписывать на заем. Сейчас строится столько мостов. Я давно мог быть на одной из этих строек. Пускай он не мой, но все равно мост. Не звездный, не воображаемый. Настоящий, по которому люди пойдут с берега на берег. А что я здесь построю?»

Бобков сел рядом, зажав мокрым платком нос. Может быть, от этого дышал тяжело — астматически, со свистом.

Не поворачивая головы и снова закрывая глаза, Петро спросил:

— Что ты намерен делать?

— С контрой этой? Завтра же позвоню Булатову, он с ним поговорит…

Петро промолчал… Опять увидел перед собой и его, инвалида, и дочку, ученицу пятого класса.

«Сколько у него еще детей? Спросить завтра у Гали, и чем болеет мать?»