Тревожное счастье

Жены Прищепы он не знал, и на него глядели какие-то абстрактные женские глаза, печальные, страдальческие. От взгляда этих глаз стало страшно. Он рывком поднялся, громко сказал:

— Не смогли выручить Запечку. Посадим Прищепу. Осиротим еще одну семью. Мало их, сирот?!

Странно — Бобков не ответил. И громко дышать перестал. Будто замер. Долго молчал.

— Иван Демидович!

Старик хрипло выругался:

— Пошел ты!.. Думаешь, у меня сердца нет? Оно в уголь перегорело, но живое еще! Не камень! Во… бьется и болит… Болит за все! И за сирот! — И неожиданно, без всякой логики, предложил: — Пойдем напьемся.

— Куда?

— К этому гаду Копылу.

Петро пил и… не пьянел. Во всяком случае, не веселел, как обычно, а, наоборот, становился все более угрюмым. Он, как и многие, недолюбливал секретаря сельсовета. Идучи сюда, не удержался, сказал Бобкову о своей антипатии к этому человеку. Иван Демидович ответил:

— Думаешь, я его люблю?

— Так на какого же черта мы держим этого типа в сельсовете?

— Я до тебя еще хотел турнуть, но в районе сказали — не трогать. Работу он знает. И людей. Довоенный кадр.

Пока не сели за стол, Петро просто скептически посмеивался над угодливой и явно фальшивой радостью Халимона по поводу прихода «таких дорогих гостей», над его суетливой беготней по хате, шипеньем на жену, на дочь: скорей на стол! А выпили по первому, по второму, — не чаркой пили, стаканом, и не самогонку, а разбавленный спирт, — вот и нашло на него это мрачное настроение.

Неприятны были назойливые уговоры хозяина «отведать сала, медку»; яства, которых Петро давно не видел, — колбаса, яйца, сало, творог, пахучий чистый хлеб — в эту-то голодную весну, когда у большинства нет и картофелины! Фикусы по обе стороны стола, разросшиеся до потолка, — как лес, как джунгли; гора вышитых подушек на никелированной кровати; новые обои, которыми, видно, совсем недавно оклеили стены этой чистой половины хаты, фотографии на стенах, множество фотографий.

Петро съел ломоть хлеба, кусочек колбасы и больше есть не мог — не лезло в горло. Раздражение его стало перерастать во что-то новое, чего он сам испугался: захотелось вдруг перевернуть стол, изломать фикусы.

Халимон Копыл как будто почуял его настроение и старался улестить: то и дело предлагал съесть, выпить.

— Петро Андреевич, что это вы брезгуете нашим крестьянским угощением?

— А я что — барин?

— Ну, вы антилигентный человек.

— А дочь ваша?

— И то верно. Выросла наша селянская антилигенция благодаря родной нашей власти. Маруся! Поухаживай за своим товарищем по работе.

Маруся — Мария Халимоновна, преподавательница их школы, химию и ботанику ведет. Перезрелая девица, года на два старше Петра. Трудолюбивая и строгая, ученики ее боятся, на ее уроках образцовая дисциплина. Строгая и во всех остальных отношениях: самые заядлые сплетницы не могли сказать о ней, как о других, что она «крутила» с партизанами во время оккупации или с нашими офицерами, когда близко стоял фронт. И теперь никого у нее нет. Демобилизованные сержанты приударяют за учительницами, и не только за молодыми — за вдовами. За ней же почему-то никто не ухаживает. Некрасивая? Нет, нельзя сказать. Правда, очень похожа на отца; может быть, поэтому тем, кто знает прихрамывающего, плюгавого, всегда небритого Копыла, это мешает увидеть женственность его дочери. Бывает такое.

Их неожиданное и позднее появление Мария Халимоновна встретила иронической гримасой. Петро понял — подумала о нем: уж не каждый ли день ты, наш идейный секретарь, так завершаешь свою общественную работу?

Ему было все равно: «Черт с тобой, думай что хочешь».

Приказание отца поскорее собрать на стол «для дорогих гостей» выполняла нехотя, делала все нарочито медленно. Но за стол села хозяйкой, потому что старуха скрылась, залезла на печь, будто и дома ее нет.

— Правда, Петро Андреевич, что это вы… какой-то сегодня… не в настроении. Давайте выпьем за нашу учительскую профессию. Кто не знает, думает, что она легкая.

Мария Халимоновна, снисходительно улыбаясь, взяла темную длинную бутылку, чтоб налить ему. Но отец остановил ее:

— Погоди, Маруся, до этой очередь еще дойдет. А сейчас вот эту. Как слеза! Чистенький… ратификат…

— Копыл хочет, чтоб мы скорее с копыльев сбились, — серьезно, без улыбки пошутил Петро; эта мысль пришла ему еще раньше.

Копыл и Бобков захохотали.

Иван Демидович, выпив, забыл обо всех неприятностях трудного дня.

— Пей, Петя! Не жалей. У Халимона этой отравы хватит! Помнишь, о чем договорились?

— О чем?

— Накопылиться в стельку! Ха-ха…

— Ну, что ж… Давай! В стельку так в стельку.

Хозяин закудахтал льстивым смешком, а дочке его все это явно не понравилось — она презрительно молчала.

— За химию, Мария Халимоновна. Без химии было бы скучно жить.

Она посмотрела на него подозрительно — нет ли тут какого-нибудь подвоха? Не поняла, что он имеет в виду. Петро, держа поднятый стакан, объяснил:

— Чем бы мы повеселили душу, если б не химия?

— Вот правдочка ваша, — кудахтал старый Копыл.