Тревожное счастье

— Что там доказывать! Чуть рассвело — пришел старик Кваша Тимох, тот, у которого землянка на огороде, за амбарами. Что-то, говорит, председатель, петухи кур под амбар скликают. Только с насеста — и сразу под амбар. Целая ярмарка куриная. Мы с ним туда. Сверлом пол просверлен как раз в том месте, где гречиха лежит. Знал, где сверлить. Забить дырку забил, но гречка рассыпана, и куры не успели подобрать. Мы со стариком — к сторожу. А он, дурак безмозглый, в хлеву, чтоб дети не видели, толчет ее в ступе на муку. Дети не видят, а соседи слышат. От людей не скроешь…

— Так что ж ты раздумываешь? Вызывай участкового. Ведь договорились твердо: ворам — никакой пощады.

Панас остановился под столетними липами, где вечерами обычно сидят влюбленные: почему-то всех тянет сюда для задушевных разговоров. Посмотрел на своего молодого партийного руководителя, тяжко вздохнул.

— Ты что, не знаешь?

— Чего?

— Дурак этот — брат моей жены.

— Ну, друг! Сам говорил, что у тебя все село — то брат, то сват, то кум… А ты — коммунист, председатель!..

— Легко сказать, Андреевич: коммунист, председатель. Все это так. Но ты поставь себя на мое место. Я, кроме того, еще и человек. Мне людьми руководить, но мне и с женой собственной жить… Аксюше, Степановой жене, каждый день в глаза глядеть. А у нее пятеро детей. Ну, Ольга, Иван себе на хлеб заработают, скорее всего уедут от стыда. А трое меньших? Вот натворил, сукин сын! — Громыка обхватил руками голову, опустился на скамью. И Петро наконец понял, как действительно нелегко этому сильному человеку, который редко колебался, когда надо было принять решение. До сих пор казалось, что Панас Остапович обладает завидной способностью предвидеть самые мудреные повороты на своем пути. Что бы ни случилось, какое бы ни возникло положение, какие бы самые нелепые, неосуществимые инструкции ни получил колхоз, сельсовет, парторганизация — Громыка первым находил выход, то по-крестьянски простой и мудрый, то столь хитрый, что и сам Булатов, их уполномоченный, не однажды ломал голову, и Анисимов задумывался: можно так или нет?

А вот что такое случится — это ему, конечно, и на ум не приходило. Впрочем, нет, Петро вспомнил, как перед посевной председатель на собрании сказал колхозникам: «Никому не спущу, сытому, голодному… сыну родному, если кто хоть одну картошку возьмет семенную. Зарубите на носу!»

Но одно дело — сказать, а совсем другое — в тюрьму человека посадить, да еще шурина. Да и не то, верно, сердце жжет, что шурин, а вот что дети останутся голодные. Да. Потому и пришел по душам поговорить, посоветоваться: что делать?

Нет, он не просит совета, не категорический ответ ему нужен; этого требуют те, кто хочет застраховать себя на всякий случай. Громыка не из таких, у него хватит решимости и мужества, чтоб все взять на себя. Но ему действительно очень тяжело. Это тот случай, тот момент, когда человеку как воздух нужно душевное, прямое слово друга, единомышленника.

И Петро, может быть, впервые осознал так остро свою ответственность за то, что он посоветует другому. А что он может посоветовать? В случае с Прищепой он ни на миг не ощутил раздвоения партийной и человеческой совести. А здесь? Здесь оно есть, это раздвоение. Как он может стать на защиту вора? Но разве Степан — злостный вор, разве не ясно, что его толкнуло на кражу?

Сел рядом, тоже вздохнул:

— Да, ситуация, черт возьми…

— Ты бы послушал, какой вой стоит у меня в хате. Я сказал, что будут судить. И моя, и Аксюта ревут как коровы. Можно, конечно, замять. Этот старый лис, Кваша, заглянул в хлев и сразу — задний ход… «Я, Остапович, ничего не видел, ничего не слыхал…» У следователя будет молчать. Ясно. Но село… в селе уже сейчас, верно, половина знает… И как я буду смотреть людям в глаза? Завтра непременно украдет Иван, если сухим из воды выйдет Степан… И должен буду кого-то отдать под суд… А шурина выгородил… Что мне скажут?

— Ясно — аплодировать не будут, — заметил Петро.

— Пойти по этой дорожке — сам скоро окажешься в тюрьме. И никто не пожалеет.

— А кто тебя станет жалеть, если общественное добро растаскают?

Панас повернулся, свирепо блеснул цыганскими глазами.

— Что ты мне подпеваешь? Сам я не понимаю, что ли? Ты посоветуй, что мне сегодня делать. Вот в эту минуту…

Петро ответил так же горячо:

— А что я, по-твоему, святой пророк? Что, у меня на все случаи готовые советы? Но я так думаю: вор должен понести наказание! Другой разговор, что надо поразмыслить — какое.

— Если б от нас зависело! Я бы придумал ему кару. Он внукам своим и правнукам заказал бы лазить под колхозный амбар. И сама Ксюта подписалась бы под таким приговором. И Гаша моя… Но тут так сложилось, что либо сюда, либо туда. И коли уж туда, то никакой соломки не подостлать, никто нас и слушать не станет. Дадут ему не меньше пяти… По указу.