Тревожное счастье

Подействовало! Бобков боялся своей молодой жены: на людях — тихая, молчаливая, но, видно, баба с характером. Недаром Саша говорила о ней: «О, эта Соня-тихоня, она еще себя покажет».

Иван Демидович вылез из-за стола, разыскал на подоконнике свою шапку.

Копыл пенял Шапетовичу:

— Эх, Петро Андреевич! В кои-то веки заглянули и — часа не посидеть! А я думал: ну, дадим дрозда, ведь все свои, спирт есть…

Вернулась с капустой Мария Халимоновна. Растерялась, увидев, что гости стоят посреди хаты в шапках. Поставила миску, прислонилась к печи, удивленная, как-то сразу осунувшаяся. Обида, должно быть, пришла поздней. А тогда, когда она, боясь глянуть Петру в глаза, протягивала на прощание руку, было одно отчаяние оттого, что уходит, бежит от нее ее короткая женская радость, надежда на которую так внезапно возникла.

Ночью болела голова. Проснувшись на рассвете, Петро проглотил полдесятка порошков, которые нашел в Сашином чемоданчике, и запил прямо из ведра. Было гадко во рту, гнусно на душе.

Второй раз его разбудил школьный звонок. Где-то совсем близко звонок настойчиво сзывал в классы. Не удивительно, что дежурный бегает по всему парку. Майское солнце, проникнув через все стеклышки полузабитых окон, заливало комнату светом и теплом, бодрящим и радостным. Петро сразу ощутил в себе эту бодрость. Голова не болела. Ночная боль казалась далеким воспоминанием, как боль от военных ран. Встревожился было, что пропустил занятия. Но посмотрел на часы и понял, что Саша нарочно не разбудила его, — наверно, договорилась с директором, чтоб его заменили, передвинули уроки. Умница! Ночью, когда открыла дверь и увидела его пьяного, слова не сказала.

Петро припомнил события вчерашнего дня, правда почему-то в обратном порядке — от вечера у Копыла до совещания в сельсовете. И — странное дело! — все словно осветилось иным светом — вот этим майским, веселым, что льется с улицы. Даже случай с Прищепой представился не таким серьезным, как вчера. Теперь он выглядел почти смешной, бытовой, хотя и с некоторыми драматическими деталями, историей. Многие эпизоды из их «подписной кампании», если их рассказать, прозвучат забавным анекдотом. С попом, к примеру… с Мариной Старостиной…

Вошла Саша. В халате, в марлевой косынке. Петру всегда особенно нравилась жена в этом наряде, очень он был ей к лицу.

— А-а, проснулся мой славный муженек! Пьянчужка! — присела на кровать, как к больному. — Мало что какой-то вонючей гадости насосался, так еще сразу по четыре порошка глотаешь… Когда-нибудь отравишься, дурень этакий.

— А голова прошла… светлая, что этот день.

— Хорошо, что аспирин. — И потребовала (он не понял, всерьез или в шутку): — Ну, а теперь рассказывай обо всех своих похождениях.

У Петра екнуло сердце: «Не разболтала ли Копылиха со злости, что я, пьяный, приставал, лез целоваться?»

Рассказал подробно обо всем, кроме, разумеется, этого. Со страхом ждал, что Саша спросит: «А еще что делал у Копыла?»

Нет. Ее встревожило другое: что пьяный Бобков все-таки проговорился о случае с Прищепой.

— Ох, дураки вы! Один старый, другой… — Какой дурак он, Петро, Саша не уточнила, приказала неласково: — Подымайся, лежебока. Я едва уговорила директора вместо твоих уроков назначить беседу по гигиене.

Пока он брился, умывался, Саша собрала на стол. Поставила пузырек со спиртом. Следом за ней пришел Бобков, довольный приглашением. Не успев войти, сообщил Петру, что подписка выполнена уже на 83,2 процента, что сельсовет на четвертом месте по району. За столом сразу предложил выпить за Сашу, которую он любит, как дочь, и уважает… Даже прослезился от умиления, а может быть, вспомнил о своей дочке. Саша перебила его, сказала с сердитым блеском в глазах:

— Я вас, Иван Демидович, тоже уважаю… Но я… я вас возненавижу… — Петро и Бобков застыли с поднятыми стаканами. — И не одна я!.. если вы дадите в обиду этого глупого болтуна Прищепу. Вы не его накажете — детей. Мало еще сирот?

Те же самые слова, что и он, Петро, сказал вчера у речки!

Бобков поставил стакан. На морщинистом сухом лице его выступили лиловые пятна.

— Да что же я, по-вашему, Александра Федоровна, зверь, а не человек? Не знаю, что такое горе? Да мне теперь пускай язык вырвут…

— Ну, все! — снова перебила его Саша. — Выпьем.

X

Панас Громыка вызвал Шапетовича с урока. Черный, закоптелый, бывший танкист и тракторист, кажется, еще больше почернел в это ясное майское утро. Во всяком случае, Петро ни разу не видел рассудительного оптимиста председателя таким мрачным. Но спрашивать ни о чем не стал. Раз пришел, значит, скажет сам.

Панас попросил пройтись с ним и направился в глубь парка, где густо зеленели кусты черемухи и шиповника, еще обрызганные росой. Петро зашагал рядом.

— Чепе, Андреевич. И серьезное.

— В чем дело?

— Кража.

— Серьезное, но не такое уж редкое… У тебя тихо было, а в других колхозах… Что украли?

— Гречиху семенную.

— Всю?

— Нет. Пуда два.

— А встревожен ты на все двести?

— Встревожишься, если вор — сам сторож, Степан Бондаренко.

— Доказано?