Тревожное счастье

— Закрутился кабель синхронной передачи, товарищ старший лейтенант! — солгал я без запинки.

Когда я вернулся к орудию, Черняк и Астахов взглянули на меня виновато и сочувственно. Муха же встретил нахальной, злорадной усмешкой: ага, больше не будешь придираться!

Но я не узнал свой расчет, когда объявили боевую тревогу. Куда девалась вялость и невнимательность! Все подтянулись и застыли у своих мест. Самые неприятные минуты — это те, что проходят с момента тревоги до начала огня. По ориентирам КП и координатам, которые дали разведчики, мы быстро обнаружили самолеты в голубизне утреннего неба. Невооруженным глазом они стали видны километров за тридцать. Их было не два и не три. На город шла воздушная армада — машин двадцать. Куда они обрушат свой смертоносный груз? На кого?

В городе ревели сирены воздушной тревоги. Маленькие человечки суетливо бегали по улицам. Куда они спрячутся? Достаточно ли там надежных мест?

Сирены, услышанные мною впервые, породили новое чувство — страх не только за свою жизнь, но и за тех, что бегают там, по улицам, ища спасения от ненавистного врага.

Какие-нибудь три минуты показались мучительно долгими, самыми долгими в жизни. Скорей бы они вошли в зону огня!

Я увидел, как у Мухи побелели уши. Неужели и я такой же? Какой позор!.. Разве будут уважать такого командира? Слава богу, никто не смотрит на меня.

Маленький Черняк и длинный Фрид, зажав коленями патроны, надели на дистанционные трубки ключи. Они, эти ключи, так плотно надеваются, а все равно звенят, ударяясь о трубки. Толстый, неповоротливый и медлительный коми Габов шепотом читает застрявшую трубку:

— Сто шестьдесят два… сто шестьдесят два… сто шестьдесят два…

Со стороны кажется, что он шепчет молитву.

Четвертый номер за орудием. Это Астахов… Только на его лице, в его движениях, жестах не видно страха и беспокойства. Он топчется возле затвора, медлительный, важный, как добрый дед, и маленькой фланелевой тряпочкой старательно вытирает патронник. Неужели таким образом ему удастся скрыть свой страх? Нет, теперь, после трех дней боев, я знаю, что это у него естественное, этот кузнец скорее всех избавился от страха.

Сеня Песоцкий сквозь оптику дальномера уже определил марки машин.

— Группа слева — «Ю-88», справа — «Ю-87». Сверху — истребители! — сообщил он в напряженной тишине так громко, что услышала вся батарея.

Каким, однако, может быть спокойным голос у людей в такую минуту! Я позавидовал ему и Астахову. Под Мухой забренчало сиденье. Противно это, неприятно. Надо бы ему сказать. А имею ли я право? Недавно оно так же бренчало подо мной. Да и голос… Еще неизвестно, какой будет у меня голос. Не выдать бы себя…

Не свожу глаз с черных силуэтов; кажется, они заслонили собою все небо. Не пора ли стрелять? Почему не поставлены батареи на той стороне залива, чтобы встретить их огнем на подходе к городу? Да ведь они же могут зайти с любой стороны! Возможно, тогда не было этих мыслей, многие из них появились позже или только теперь, когда я пишу. Тогда было одно желание — скорее открыть огонь. Вот уже «мессершмитты» рванулись в сторону. Ага, в воздухе наши истребители! Сделав разворот, сошли с боевого курса «Ю-87».

«На аэродром», — отметил я.

Открыли огонь корабли.

Наконец и у нас долгожданное: «Есть совмещение».

— О-о-огонь!..

В первом залпе «рассыпали горох».

Меня обожгла мысль: я, командир, лишний здесь, только мешаю трубочным! Действительно, мне нечего делать. Или, может, я забыл свои обязанности? Нет. Я наблюдаю за работой номеров и целями. Перед фашистами возникла завеса разрывов. Неужели разбили их строй или они перестраиваются перед заходом на цель? Они просто рассыпались. Видно, как от фюзеляжей отделяются бомбы и летят… Дьявольски медленно летят! Свист… Взрывы… Бомбы рвутся в городе, но бомбежка не прицельная. От сознания этого пришла уверенность.

Я закричал:

— Так их, хлопцы! Так их, гадов! Муха! Совмещай!

Я нашел себе занятие — выбрасывал за бруствер пустые ящики, открывал новые. Меня увлекла работа Астахова. Черт возьми! Этот человек не воевал, а работал — так спокойно он заряжал и стрелял. Сначала даже казалось, что он делает это слишком медленно. Но Астахов ни разу не опоздал с выстрелом, зарядив, он еще какое-то мгновение ждал команды.

Залпы наладились. Я подумал, что тут стреляют лучше, чем стреляли мы на учебной батарее, и люди ведут себя несравненно спокойнее. Правда, у них было больше боев, чем у нас, но все равно мне стало обидно.

И вдруг все полетело к дьяволу. Началось с крика разведчика:

— Самолеты над четвертым!

А дальше было почти то же, что у нас в первом бою.

Несколько «Ю-87» зашли с востока и неожиданно атаковали батарею. Они спикировали с диким воем и свистом; потом выяснилось, что вместе с бомбами фашисты бросали рельсы и пустые бочки, чтобы нагнать больше страха и паники. Одна бомба разорвалась совсем близко, нас обдало горячим воздухом и обсыпало землей. Стрельба с прибором разладилась. Сквозь разрывы, стрекотанье пулеметов, крики я услышал команду Севченко:

— Прямой наводкой!

Я повторил ее для своего расчета:

— По самолету — прямой!..