Тревожное счастье

У меня болезненно сжалось сердце. У него — одна мать, у меня — и мать, и отец, и Саша, и дочка. Но разве мне легче? Я беспокоюсь, тревожусь за многих дорогих мне людей.

На аэродроме, скрытом где-то за сопками на север от города, загудели моторы. Послышался голос командира батареи (значит, ему тоже не спится):

— Разведчик! Что за шум?

— Свои, товарищ старший лейтенант!

В воздухе появились шесть тупоносых истребителей и, развернувшись, пошли не на запад, а на север, по заливу. Мы проводили их взглядами.

— Полетели на помощь, — сказал Сеня. — Где-то в море наши корабли атакуют.

— Ты слышал вечернюю сводку? — спросил я. — Они перешли в наступление на нашем фронте.

Сеня кивнул головой.

— Если и здесь произойдет то, что там, на Западном фронте, жарко нам придется… Отсюда некуда отступать.

Меня передернуло, и я невольно оглянулся. За нашими спинами лежал громадный камень, который словно в самом деле преграждал дорогу назад.

— Ты думаешь — у них там победа?

— Они наступают, — ответил он со спокойствием, которое на этот раз возмутило меня…

— Как это ты можешь вот так… спокойно? Не понимаю! А почему ты не думаешь, что это маневр, стратегический маневр, как у Кутузова?

— Зачем нам обманывать себя? Надо смотреть правде в глаза. И без паники. Без страха. Так мы скорее мобилизуем свои силы.

— Будь спокоен, эта мобилизация развертывается по всей стране!

— Я говорю не только о мобилизации людей, армии, но и о мобилизации душевных сил. Моих, твоих… Наших, Петя! Наших сил. Чтоб все мы победили панику, страх.

Я взглянул на него с уважением и как-то сразу успокоился. Мне стало стыдно, что я впадаю в панику, а Сеня, которого называли «маменькиным сынком», так спокоен и рассудителен. Хотелось сказать ему какие-то хорошие, сердечные слова, но я не находил их и сидел задумавшись. Когда же повернулся к Сене, то увидел, что он… спит, откинув голову на выступ камня.

Я достал из кармана тетрадь и начал писать. Захотелось поскорее, пока не забылось, записать нашу беседу. А заодно подежурить возле Сени, чтобы разбудить его в случае тревоги. И вот заканчиваю свою запись. Солнце, как часовой, обошло Баренцево море и теперь уже глядит с востока, с просторов Кольской тундры. Небо снова стало голубым, безоблачным. Снова летный день!

3 июля

Три дня не было ни сна, ни отдыха. Кончался один бой — начинался другой. От разрывов бомб, выстрелов, усталости и бесконечного напряжения гудит в голове, болит все тело.

Фашисты наступают где-то там, за Западной Лицей, на «Мурманском направлении», как официально сообщается в сводках, они хотят парализовать тыл, разрушить город, обеспечивающий фронт всем необходимым.

Город горит. Второй день пылают бензосклады, и вся окрестность застлана черным едким дымом. От него слезятся глаза и кашель разрывает грудь.

Все батареи дивизиона стянуты к городу. На помощь нам пришли военные корабли. Впечатление такое, что моряки принимают на себя удары пикировщиков, чтобы оттянуть их от города — большинство бомб падает в залив. Сегодня с утра пасмурно, и удалось немного поспать. Хочется многое записать, но это не удастся — передышка ненадолго. Память особенно ясно удерживает мой первый бой, когда я стал командиром.

Заснуть в то утро мне так и не удалось. Комбат еще до завтрака начал учебную тренировку, подняв батарею по сигналу «тревога». Узнав, что стрельба не боевая, номера моего расчета ворчали, особенно Муха:

— Мало боевых тревог — на тебе еще учебную! Надо было до войны учить. Севченко женку в тыл отослал, так ему не спится. Бродит всю ночь, как лунатик, злится.

Я удивился и насторожился: на учебной батарее мы в присутствии командиров отделений не решались осуждать поступки и действия офицеров. «Не потому ли они так себя ведут, что не хотят признавать меня командиром?» — думал я.

«Стреляли» вяло и невнимательно. Лишь маленький Черняк очень ловко ставил трубку и передавал снаряд заряжающему. Павел Астахов, высокий, с длинными руками, бывший кузнец Подольского завода, лениво принимал патрон, взвешивал на руках и не заряжал, а передавал его трубочному — Фриду. Патроны — учебные, на орудии их только два, и они должны переходить от одного номера к другому. Но мы, когда учились, заряжали. Почему же Астахов не заряжает? Нарочно, назло мне? Все время хотелось потребовать, чтоб он заряжал и «стрелял» — поворачивал рукоятку спуска. Однако я не решался: может, здесь поступали так и раньше, до меня? Когда же увидел, что первый номер — Муха — совмещает стрелки азимута приблизительно, без нужной точности, не выдержал:

— Ефрейтор Муха! Разве так надо совмещать?

— А как надо? — огрызнулся он.

— Да при таком совмещении снаряд уйдет черт знает куда…

— А ты хочешь каждый снаряд в самолет? Ого!..

— Мы и так в небо попадаем, — засмеялся четвертый номер — молчаливый Конкин.

И тут же послышался крик командира батареи:

— Четвертое! Куда у вас ствол глядит, японский бог? Командира ко мне!

Я подбежал к разгневанному Севченко и не узнал его — куда девался тот добрый шутливый человек, который представлял меня расчету.

— Что у вас там происходит?