Тревожное счастье

Муха подсунул голову под оптический прибор, словно он мог закрыться от бомб и пуль, сгорбился и не реагировал на команду. Я схватил его за плечи.

— Прямой! Муха! — и выругался зло, грубо, как, пожалуй, не ругался никогда в жизни.

Муха в ответ еще больше сгорбился и вобрал голову в плечи — над ним снова завыл пикировщик. Я глянул вверх и, как в первом бою, увидел черные кресты в желтых кругах. Словно взрывной волной, ударила в сердце, в голову ненависть, лютая ненависть к этим крестам, а потом — к Мухе. Я рванул его с сиденья, толкнул на снарядные ящики, а сам очутился на месте наводчика и сразу поймал самолет.

— Цель поймана! Огонь!

Молодчина, Астахов! Выстрел грохнул без задержки. Второй — так скоро за первым, что я, ослепленный вспышкой, не успел снова поймать цель.

— Заряжающий! Команду!..

И Астахов, этот спокойный и медлительный кузнец, услышал мои слова и понял их значение, хотя в этот момент снова где-то близко рвались бомбы и над нашими головами летели снаряды соседнего орудия.

— Цель… О-онь! — не совсем по правилам скомандовал я.

Но Астахов отлично понял: «цель» — заряжай, «онь» — стреляй. И вдруг я увидел, как над самолетом, который я вел в оптическом прицеле, взметнулось пламя — вероятно, взорвался бензобак, — и окутанная дымом машина, неуклюже и тяжело кувыркаясь в воздухе, грохнулась на соседнюю сопку.

Сквозь увеличительное стекло я смотрел, как рвался и горел тот, что нес нам смерть! Вот тебе! Мы живые, мы будем жить! А ты сгоришь, истлеешь. И даже дети не будут знать, где ты похоронен, потому что не будет у тебя могилы на чужой земле! Наверное, так я о нем думал в то время. А грудь распирало какое-то новое, непривычное и очень сильное чувство.

Кто-то крикнул «ура». Мне не хотелось кричать. Не было слов, чтоб высказать свое чувство, потому что оно было сильней любых слов. Если говорить просто, это была радость — радость первой победы, радость ощущения своей силы. Но было и еще что-то: возможно, победа над страхом, уверенность в своих командирских способностях или и то и другое.

Я не сразу вспомнил наставление: сбил одну цель — лови вторую. Хотя мое любование костром от фашистского самолета продолжалось секунду-две, не больше, но когда я спохватился и начал искать другие цели, то увидел, что они далеко за заливом. Там шел воздушный бой. Вверху, как в карусели, как в странной игре, кружились истребители.

А внизу, над самой землей, уже не боевым строем, как шли сюда, а по одному, врассыпную, как разбойники, удирали бомбардировщики. Да, было такое впечатление, что они удирают, — и от этого тоже стало радостно. Я все еще искал цель, когда кто-то схватил меня за плечо.

— Отбой, командир, — услышал я голос Астахова.

Я оглянулся и увидел Муху. Он сидел на земле между ящиками и держался за щеку; его лицо, руки были измазаны кровью. Я бросился к своему заместителю:

— Вы ранены?

В ответ он запричитал, зашипел, забрызгал слюной:

— Ранен? Вы… вы… убили! Фельдфебель!.. Держиморда… Это тебе не фашистская армия! Вот пойду покажу комбату!..

Я ничего не мог понять и стоял растерянный, не зная, что делать. Муха вскочил, еще больше размазал по лицу кровь и хотел было выйти из котлована. Астахов схватил его за грудь и тряхнул.

— Ты, баба! На кого жаловаться идешь? Да я тебя распишу, как бог черепаху. Впрочем, иди! Иди! — он толкнул его. — Жалуйся, сволочь! Трус несчастный! Ты же трус. Ты же не ловил цель, а прятал под оптику голову, как заяц… Тебя же по законам военного времени расстрелять надо. И я первый скажу… Иди!

Астахов толкнул Муху. Но у того пропало желание идти жаловаться, он отступил назад в котлован, трусливо огрызаясь:

— Не ври! Я совмещал… Может, я не услышал команды, меня оглушило. А он… показать себя захотел… Геро-ой!

Подскочил маленький Черняк, блеснув своими девичьими зубами.

— Врешь, Муха! Командир трижды повторил команду! Все слышали!

— Вытри ему сопли, Ваня, — насмешливо посоветовал Астахов. — Пусть не размазывает по лицу.

Наконец я догадался, что случилось: когда я сбросил наводчика с сиденья, он ударился о снарядный ящик и разбил щеку. У меня не было на него ни злости, ни обиды, потому что я хорошо помнил свой собственный страх. Но я увидел, что расчет признал меня: бойцам понравилась моя решительность и смелость. Оказывается, я могу быть смелым. Однако в «бою» между Мухой и Астаховым я стою в стороне, и это не на пользу мне. Надо и тут проявить решительность!

— Эй, на КП! Санинструктора сюда!

— Не надо, — испуганно возразил Муха.

Раньше, чем откликнулся неповоротливый «медик», явился сам командир батареи.

— Что произошло? Раненые? — озабоченно спросил он.

— Да вот ефрейтору Мухе щеку… — ответил я, готовый объяснить все правдиво, если понадобится.

— Чем? Осколком? Камнем?

— Камнем, — солгал Муха.

Переглянулись между собой бойцы, пряча хитрые усмешки.

Севченко дотронулся до щеки «раненого».

— О, с таким ранением будешь жить, Муха, и диты будешь маты.

Комбат, довольный, веселый, оглядел всех нас и не удержался, чтоб не похвалить:

— Хорошо стреляли, молодцы!