Тревожное счастье

Я работал. В перерывах между боями батарея строит новые землянки. Каждый расчет — возле своего орудия или прибора, чтобы можно было по тревоге выбегать за несколько секунд. Пока долбили камни, работали нехотя, особенно лодырничали Муха и Фрид. Но когда начали выводить стены, настилать пол, потолок, всех охватил строительный азарт. Люди соскучились по работе. Выяснилось, что Габов — плотник, Фрид — обойщик, а Астахов — мастер на все руки. У нас будет самая лучшая землянка — просторная, красивая. Командиры других отделений приходили к нам учиться.

Мне показалось, что Сеня пришел с такой же целью. Вероятно, у него не ладится со строительством. «Интеллигентский расчет», все там такие, как командир, — пришли в армию со школьной скамьи. Надо помочь им.

— Видишь, какой дворец строим, — сказал я, показав на землянку.

— А зачем? — сморщился он. — Всю войну на одном месте провоевать хотите, что ли?

— Ты почему сегодня такой?..

Он снова достал папиросу.

— За месяц ты стал заядлым курильщиком, — упрекнул я.

— Кидала приезжает, — глухо проговорил Сеня и сломал папиросу.

— Степан? К нам?

— Командиром взвода управления.

— Фу, черт! А почему ты испугался?

— Я не испугался, но знаешь… не люблю этого человека. Я говорил тебе… Хочу, чтоб в душе было все ясно: враг есть враг, а друг есть друг.

— А на кой черт тебе его дружба? Ты — огневик, он — разведчик. Пусть занимается своим делом.

Часа через два явился Кидала. Я сразу увидел его на командном пункте: высокий, плечистый, в новенькой гимнастерке, в офицерской фуражке — он казался генералом, богатырем рядом с маленьким, худощавым Малашкиным.

Видимо, звание им присвоили одновременно. Малашкин только вчера вечером нацепил петлицы младшего лейтенанта. Мы поздравили его. Он смущался, как девушка. И почему-то злился: накричал на Муху за грязный подворотничок, на командира третьего орудия — за тряпки для чистки, которых у нас теперь не хватает.

Кидала явно любовался своим новым положением — офицера, командира взвода, выставлял себя напоказ: отлично козырял, на всю батарею стучал каблуками и докладывал комбату таким громовым голосом, что, вероятно, было слышно в городе.

— Что это за дьякон явился? — спросил Астахов.

Я рассмеялся — очень меткое определение, если знать Кидалу.

— Мой земляк. Мы вместе в техникуме учились.

— О-о!.. — многозначительно протянул Астахов.

Этот кузнец хитрый, как сто чертей, он все понимает и видит наперед.

Кидала не подошел к орудию, и я не пошел к нему, чтобы поздороваться. Но когда батарея обедала, дежурный разведчик закричал:

— Командира четвертого — к командиру взвода управления!

— Земляк в гости зовет, — пошутил Муха и, как всегда, что-то пробормотал себе под нос.

Кидала был один в командирской землянке. Еще за дверью я набрал полную грудь воздуха и, переступив порог, выпалил без запинки, съедая его глазами:

— Товарищ младший лейтенант, по вашему приказанию сержант Шапетович явился.

Он выслушал доклад до конца, став «смирно», сжав губы. Но лицо… Какое лицо было у него в тот момент! Нет, он не сиял, он посинел от натуги, стараясь удержать улыбку удовлетворения и радости. И все же не удержал! Улыбка расползлась по всему широкому самодовольному лицу, даже покраснели большие оттопыренные уши.

— Давай без формальностей, — протянул он руку. — Мы с тобой старые друзья. Не один пуд соли съели вместе. И, видишь, опять нам вместе быть. Судьба!.. Садись.

Он сел, и я примостился напротив на табуретке.

Он вздохнул.

— Остался я, Петя, без дома. Заняли, видимо, фашисты мои Паричи. Ни одного письма не получил, как война началась.

У меня болезненно сжалось сердце. Но ни сочувствовать ему, ни высказывать свою боль не мог. Только опустил голову. Мы помолчали. Мне стало жаль его, в душе шевельнулось теплое чувство. У нас одинаковая судьба.

— Ну, как ты живешь здесь? — спросил он.

— Хорошо. Воюем.

— Батарея хорошая. На КП хвалили. Как командир?

— Севченко? Золотой человек!

— У тебя все золотые. Я тебя знаю. Помнишь, ты в техникуме физика Бруя хвалил? А его посадили… Я заступился тогда за тебя на комсомольском собрании, а то показали бы тебе кузькину мать. Помнишь?

От моей приязни к нему ничего не осталось.

— Странные у тебя скачки — от комбата к Брую.

— Какие скачки? — испугался он. — Что ты! Я просто вспомнил. А Севченко я хорошо знаю, не один раз встречались…

Он насторожился, взглянул на меня недоверчиво. Мы снова помолчали.

— А нацдемчик наш как тут воюет?

— Кто? — не понял я.

— Дружок твой.

Вмиг вспомнилась вся история первого дня войны. Сенин страх перед этим человеком, высказанный сегодня утром. Я возмущенно поднялся.

— Какой он тебе нацдемчик?

— Он все стишки читает. Немецким интересуется.

Я оттолкнул ногой табурет, на котором сидел, и приблизился к Кидале.

— Слушай, Степан, никак я не пойму — кто ты?..

Он угрожающе шевельнулся.

— Ну-ну…

— В техникуме я считал тебя человеком… Что тебе надо от Песоцкого?

— Ничего мне не надо. Так, к слову пришлось.