Тревожные годы

- Дурак - и больше ничего. Маргарита Ивановна предлагала ему мириться: "Бери, говорит, двадцать тысяч и ступай с богом", - зачем он не мирился! Зачем не мирился, коли знает, что он дурак! "Нет, говорит, подавай всё!" Это дураку-то! Где эти моды писаны! Опять, и отец протопоп, и Иван Ферапонтыч - предлагали они ему! Предлагали они ему: "Дай нам по десяти тысяч - всё по чистой совести покажем!" Скажем: "Подписались по неосмотрительности - и дело с концом". Зачем он не соглашался! Зачем не соглашался, коли сам знает, что он дурак! Маргарита Ивановна - та слова не сказала: сейчас вынула и отдала! А он кочевряжился! И хочь бы деньги с него просили, а то векселя. Ну, дал бы, а потом еще бабушка надвое сказала, какова бы по векселям-то получка была! Может быть, они совсем не его рукой подписаны? А может быть, они безденежные? Дурак!!

- Так неужто ж Маргарита Ивановна так-таки ничего и не даст?

- И не даст. Потому, дурак, а дураков учить надо. Ежели дураков да не учить, так это что ж такое будет! Пущай-ко теперь попробует, каково с сумой-то щеголять!

Собеседники смолкают. Слышится позевывание; папироски еще раз-другой вспыхнули и погасли. Через минуту я уже вижу в окно, как оба халата сидят у ненакрытого стола и крошат в чашку хлеб.

- Дуррак! - раздается в темноте.

А у соседнего домика смех и визг. На самой улице девочки играют в горелки, несутся взапуски, ловят друг друга. На крыльце сидят мужчина и женщина, должно быть, отец и мать семейства.

- Этакой случай был - и упустил. Дурак! - укоряет женщина.

- Да ты знаешь ли, дура, чем Сибирь пахнет! - возражает мужчина.

- Для дурака, куда ни оглянись - везде Сибирь. Этакой случай упустил!

Женщина вздыхает и умолкает, но не надолго.

- Дурак! - повторяет она.

- Не мути ты меня, ради Христа! Дурак да дурак! Нешто я не вижу! И словно ведь дьявол меня осетил!

- И чего ты глядел! Счастье само в руки лезет, а он, смотри, нос от него воротит! Дуррак!

Мужчина, уличенный и подавленный, не возражает. Раздаются вздохи и позевота; изредка, сквозь сон, произносится слово "дурак" - и опять тихо. Но на улице, между играющими девочками, происходит смятение.

- Не в десятый раз мне гореть! Я первая ударила! - протестует жалобный голос одной из девочек.

- Ан я ударила! Я первая ударила! ты дура! ты и гори! - возражает другой голос, более мужественный и крепкий.

- Я первая ударила! не мне гореть! Маньке гореть!

Спор оживляется, но протестующая сторона видимо слабеет. Слышатся возгласы: "Дура! криворотая! ишь что выдумала!" и т.д. Возгласы готовы перейти в побоище.

- Цыц, паскуда! - раздается с крыльца.

Протесты мгновенно смолкают; горелки продолжаются уж без шума, и только изредка безмолвие нарушается криком: "Дура! что, взяла?"

На третьем крыльце беседуют две сибирки.

- Наш хозяин нынче такую аферу сделал! такую аферу, что страсть! - отзывается одна сибирка.

- Уж что об вашем хозяине говорить! Хозяин - первый сорт! - отзывается другая сибирка.

- Нет, да ты вообрази! Продал он Семену Архипычу партию семени, а Семен-то Архипыч сдуру и деньги ему отдал. Стали потом сортировать, ан семя-то только сверху чистое, а внизу-то все с песком, все с песком!

- Дурак!

- Нет, ты вообрази! Все ведь с песком! Семен-то Архипыч даже глаза вытаращил: так, говорит, хорошие торговцы не делают!

- Дурак!

- А хозяин наш стоит да покатывается. "А у тебя где глаза были? - говорит. - Должен ли ты иметь глаза, когда товар покупаешь? - говорит. - Нет, говорит, вас, дураков, учить надо!"

- Дурак!

Дурак! дурак и дурак! - вот единственные выражения, которые раздаются в моих ушах. Мне становится наконец страшно. Куда деваться от этого паскудного, поганого слова? Десять дней сряду, прямо или косвенно, оно преследует меня; десять дней сряду я слышу наглый панегирик мошенничеству, присвоивающему себе наименование ума. Даже тут, в виду этой примиряющей ночи, только одно это слово и имеет какой-нибудь определенный смысл. Прислушайтесь к остальному говору - и вы наверное ничего из него не вынесете. Это сброд каких-то обрывков, ряд бродячих, ничем не связанных восклицаний, не имеющих даже характера проявления мысли. Детский, неосмысленный лепет, полусонное бормотание, в котором не за что ухватиться и нечего понимать, - вот что прежде всего поражает ваш слух. И вдруг прорывается слово "дурак" - и речь оживляется, начинает течь плавно и получает смысл. Все, что до сих пор бормоталось, все бессмысленные обрывки, которыми бесплодно сотрясался воздух, - все это бормоталось, копилось, нанизывалось и собиралось в виду одного всеразрешающего слова: "дурак!"

Я скорее побежал в гостиницу и, благо часы показывали одиннадцать, поехал на станцию железной дороги.

Нет! мы не просты!

* * *

Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется, так и плюну, а ты будешь чай из него пить... дуррак!