Тревожный месяц вересень

— И приданого принес целый мешок, — продолжала Варвара. Она бросила Гнату его залатанный ватник. — Все, женишок. Давай домой… Жалко его, — пояснила она мне. — В Глухарах все любят обсуждать да осуждать, а добро сделать некому… Ну давай, Гнат!

Он принялся поспешно застегивать ватник. Варвара сунула ему за пазуху ржаную горбушку, застегнула пуговицу.

— Постой-ка, — сказал я, подошел к мешку и развязал его.

Крот не врал. Гнат действительно ходил в УР. По характерным выступам я догадался, что дурачок приволок целые снаряды. Наверно, ему не удалось сбить медные ободки в лесу, и он решил доделать эту работу дома.

Я вытряхнул из мешка молоток, зубило, дюжины две погнутых и пообитых медных ободков и наконец докопался до трех целеньких семидесятипятимиллиметровых немецких снарядов. Взрыватели находились на месте, один из них даже не был прикрыт дюралевым колпачком, виднелась мембрана. Достаточно было блохе чихнуть на эту мембрану, чтобы рушники Варвары оказались на Панском пепелище. Впрочем, все должно было произойти раньше, когда Гнат нес мешок на спине. Положительно, везет дуракам!

— Инструмент есть? — спросил я у Варвары. — Ну, плоскогубцы там…

— Как же можно в доме без мужского инструменту? — поводя глазами, спросила Варвара и вольной своей походкой, лодочкой на волне, отправилась в сени.

Она принесла ящик с ключами, плоскогубцы, отвертку.

— И как это хорошо, когда мужчина в доме, — сказал? Варвара, наблюдая за мной и нисколько не опасаясь.

Я осторожно начал выворачивать взрыватель. Конечно, для этого нужен был специальный ключ и станок. Но мы научились в свое время обходиться подручными средствами. К счастью, передо мной был простейший механизм с одной ударной установкой, и с ним я рискнул обращаться достаточно смело, хотя и вспоминал случай с ефрейтором Дорошем, который вздумал вывинчивать многоустановочный взрыватель с уже выпущенного, но не разорвавшегося снаряда, где предохранительные шарики выкатились из-под ударника…

Гнат смеялся, как будто я забавлялся с игрушками. Наконец, нарушив все мыслимые и немыслимые правила безопасности, я справился с работой и положил обезвреженные снаряды в мешок. Варвара помогла мне, поддерживая мешок. Она была не робкого десятка.

— Ты это кончай! — сказал я дурачку. — Не трогай ты их, понял?

Он засмеялся снова. Может быть, снаряды казались ему поросятами и он их пас в лесу, а самых послушных приносил домой, в свою избу-развалюху? Медные кольца- это были путы, он освобождал от них поросят, выпускал на волю.

— Он ходит в УР. Старается для Крота, поняла? — ска-вал я Варваре.

Она всплеснула руками:

— Вот дурак! Не боится!

Гнат улыбался. В самом деле, что ему было бояться бандитов, если он носил на спине готовые взорваться снаряды?

— Слушай, Гнат, — спросил я с тайной надеждой. — Ты в УРе, ну, там, в лесу, встречал кого-нибудь? Ну, с автоматами? Та-та-та-та!

— Та-та-та-та! — подхватил он с радостью. — Та-та-та-та! Вкусно! Хлеб! Сало! Ха-арошее, сладкое ма-асковское сало!

— Какое еще сало? — спросил я.

— Там, — он махнул рукой в сторону окна. — Хорошо!

— Ну, хватит! Пошел, дурак! «Московское сало», надо же! — Варвара нахлобучила на путаную шевелюру Гната шапчонку и вытолкнула его за дверь.

Она исчезла в спальне, отделенной от горницы ширмой из ситчика в горошек, и через минуту появилась в городской крепдешиновой кофточке и расклешенной юбке.

— Ну? — спросила Варвара. — Хорошо? Я этого барахла наменяла — страсть! Городские, они, как трудно, зубы на полку. А мы — трудящие, нас земля кормит.

Она сделала движение руками — и накрахмаленная белая скатерть как бы сама собой легла на стол. И на столе возникло все, что должно возникнуть, когда женщина хочет накормить мужчину так, чтобы он это запомнил. Дубов с ребятами просто обалдел бы, глядя на такое угощение.

— Я думала, ты не придешь! — сказала Варвара. — Никогда уже! Стесняешься? Чудак! Вояками вы нынче становитесь раньше, чем мужиками. Небось на войне не одного человека застрелил?

Я промолчал.

— Ну вот, видишь! — сказала Варвара. — А баб опасаешься… Эх… Мыслительный ты парень, Иван, а надо бы проще, по-людски. Что ж мы столько ночек утеряли, а? Ну, может, что не так было, так будет лучше. И яблочко не за день дозревает…

Ее грудь рельефно обрисовывалась под крепдешиновой кофточкой. Глаза приобрели темно-сливовый оттенок, который хорошо запомнился мне в тот вечер. О черт! Я снова думал о лесах, о том, как нежно светится озимь под сентябрьским солнцем, когда идешь по стежке свободный, не связанный ничем — ни воспоминаниями, от которых рождается чувство стыда, ни обязанностью любить… И смутный образ девушки в черном платке, как символ свободы, простоты и естественной принадлежности лесам и полям, промелькнул передо мной. Я понял теперь, в эту совсем неподходящую минуту, откуда взялась та плавность и легкость, с которой шла девушка с коромыслом. Природа создала ее цельно, как былинку, как росток озими, и когда она шла, то шла бедро к бедру, лодыжка к лодыжке…