Три&ада обреченных

Человека удивляло внимание окружающих к его скромной персоне. Легенды и мифы, роившиеся вокруг его тихого существования, не имели ничего общего с действительностью, и он искренне недоумевал: разве нельзя спросить у него? – он не собирался никого обманывать или что-то скрывать. Ещё больше его смущала плохо сдерживаемая ненависть, которую питали к нему некоторые из аборигенов. Он не замечал за собой особенных грехов, а тот единственный, кому он время от времени причинял вред – являлся им самим. Тем более эта крайняя степень неприязни по отношению к нему казалась странной, что питавшие её были ему почти незнакомы – Человек не помнил их имён и никогда о них не думал. Если бы кто-то озвучил мысль, что ему элементарно завидуют – Человек бы не поверил. Во-первых, он сам был напрочь лишён данного чувства, не понимал, что это такое, а во-вторых – чему там завидовать?! Он считал, что в его дурацкой запущенной судьбе нет даже намёка на то, чтоб кто-то мечтал оказаться на его месте.

В общем, жизнь Человека нельзя было бы назвать ни слишком трудной, ни слишком горестной, если бы, чем дальше – тем больше, он не чувствовал отчаянное беспросветное одиночество.

По молодости состояние это не казалось ему страшным или тотальным – наоборот, иногда он считал его благим и приятным. Когда ему совсем осточертевали окружающие со своей тупостью и самоуверенностью, он мечтал совершить какое-нибудь злодеяние. Тогда соплеменники заперли бы его в одинокой хижине в глухих джунглях на много-много лун, и он бы имел счастье их лицезреть только в моменты, когда ему доставляли бы еду – раз в несколько дней. Ещё можно было пойти в ученики к жрецу и просидеть несколько лет на единственной на Острове горе в посту и молитвах, попутно жечь жертвенные костры, исполнять ритуальные танцы, курить священные травы – короче, отрываться по-полной.

Но первый вариант его не устроил потому, что Человек не знал, какое злодеяние совершить, чтобы его упекли в одиночку, а не сожгли на костре или, что явно хуже, не скинули в вонючую яму, в которой гнили с десяток оступившихся бедолаг. Да и про злодеяния он рассуждал теоретически, не представляя, что стоит за этим мрачным понятием – он был добрым изнутри, обычаепослушным жителем Острова. А второй вариант был им отметён из-за патологической нелюбви к институту жречества – само это слово вызывало в нём глубокое отвращение и стойкое неприятие. Он по своей мерзости и скудоумию считал святых собеседников духов мошенниками и стяжателями и часто повторял духопротивные опасные фразы, типа: «Слово «жрец» происходит от слова «жрать» или «Здесь не капище, здесь не обманут».

Но в мечтах Человек часто оставался с собой наедине, вдалеке от настырных взоров и резких голосов – там, где он смог бы познать себя и мир и ступить на светлый путь совершенствования и гармонии. Одиночество было для него синонимом желанной свободы и творческого покоя. Среди строк, написанных им на песке, были и такие:

– Одиночество, ты как пророчество —
Всем виденьям нашепчешь названье,
И с тобой мне проникнуть захочется
В смысл молчанья и тайну признанья.

Одиночество, чувству отрочество,

Бесконечный призыв к единенью,
Отшлифуешь события дочиста,
Став для памяти верною тенью.

Одиночество, Ваше Высочество,

Наведи в размышленьях порядок,
Дай задуматься, сосредоточиться,
Позабыть хоть на миг тех, кто рядом…

Ну и далее такая же хренотень – хвала всё стирающим волнам!

Но пришло время, и это самое «высочество» подползло вплотную, уставилось гипнотическим взглядом Человеку в глаза – и захотелось ему выть и рычать как подраненный зверь. И напала на него тоска лютая, неотступная, ни уговорам, ни проклятиям не поддающаяся, сердце сковывающая, кровь высасывающая, душу выстужающая. Да разве мог представить Человек, когда грезил о нескольких днях одиночества, как о банане небесном, что страшной карой и ношей неподъёмной обрушится оно ему на плечи, пригнёт к песку, изломает и изувечит?!

А особенно невыносимым оно было оттого, что вокруг постоянно были люди, что даже спящим не мог он остаться один – обязательно рядом кто-то оказывался. Но ни во сне, ни наяву не с кем было ему поговорить. Столько хотелось выплеснуть ему наружу, высказать, объяснить – но знал, что никто не поймёт, и всё глубже прятал в себе горькие, несвоевременные и несвоепространственные мысли. И единственным собеседником, кому он мог довериться, стало его Одиночество.