Три чечена. Конный милиционер

Бондаренко не смеется над Беймбетом, не прогоняет его, как другие, а только молча кивает головой в знак согласи и продолжает писать, подложив под бумагу дощечку себе на колени. Пишет он в свободное от работы время жалобы для заключенных и немного этим подрабатывает, получая в благодарность деньги или продукты из посылок. В бараке есть еще один человек, который пишет людям жалобы, — это бывший адвокат Гостицкий, разбирающийся в законах, у него даже есть маленькая книжечка Уголовного кодекса. Но как убедительно ни написал бы Гостицкий доказывая, что следствие и суд подошли к делу обвиняемого однобоко, не учли, мол, того и того, да к тому же нарушили еще какую-то статью Уголовно-процессуального кодекса, ответ на его жалобы всегда один: оснований для пересмотра дела нет. Даже самому себе, несмотря на неоднократные обжалования, он не может добиться хотя бы сокращения срока. Поэтому Гостицкий мало популярен как жалобщик, и к нему обращаются за помощью либо новички, либо глубокомысленные интеллигенты, которых столько намела в лагеря за последнее время ежовская метла.

Бондаренко же завоевал большую популярность среди зэков своими жалобами, и к нему обращаются даже из других лагпунктов, обещая за составление жалобы хорошее вознаграждение. Пишет он безо всяких юридических премудростей, не ссылаясь ни на статьи Уголовного кодекса, ни на правительственные постановления, пишет просто: «Меня жестоко били на следствии, и я наговорил на себя черт знает что. Но в действительности я не такой, а вот какой». Тут Бондаренко кратко излагает биографию осужденного и в конце обычно добавляет: «Где в советских законах сказано, что людей можно мучить и заставлять наговаривать на себя? Это же не старый режим!..»

Кое-кто опасался: как бы такие резкие высказывания не повлекли за собой новой беды и того, кто жалуется, не постигла бы еще большая кара из Москвы. Но то ли немудреная писанина Бондаренко вызывала жалость у кого-то в Верховной прокуратуре и Верховном суде, то ли у Бондаренко была просто легкая рука — не раз так бывало, что человеку уменьшали срок, а как-то раз заключенного даже выпустили на волю, хотя за плечами у него было пятнадцать лет дальних лагерей.

Вот если бы Бондаренко написал жалобу и Беймбету, — может, и его быстрее отпустили бы в родной аул! Эта мысль не раз приходила в голову Беймбету, и сегодня он подсел к Бондаренке не только затем, чтобы поделиться воспоминаниями о весенней казахской степи, но и с чисто практической целью — попросить написать жалобу. Но как, однако к нему подступиться? Ведь за составление жалобы надо отблагодарить человека, а что может дать Беймбет, если у него денег нет, и посылок он не получает?

С тех пор как забрали Беймбета ночью из аула, затерялся и след его. Ни жена с дочкой не знают, куда он подевался, ни Беймбет не представляет, живы ли они, что делают, как на хлеб зарабатывают… Если бы кто-нибудь из Казахстана тут был, тогда, может, Беймбету и удалось разузнать что-нибудь о своей родне, но на весь лагерный пункт только он один казах. Все остальные — из разных краев, о которых Беймбет и слышать не слышал в своем ауле. Много было казахов в алма-атинской казарме, немало их ехало с ним степями, да всех рассеяло на долгой дороге, затянувшейся едва ли не на месяц, и в Букачачу из Казахстана привезли только одного Беймбета.

Однако жалобу непременно надо писать — может, и над Беймбетом смилостивится-таки если не аллах на небе, то прокурор в Москве. И Беймбет наконец решается:

— Слушай, Бонадренко, давай пиши жалоба. Сколько скажешь, столько буду давать тебе балык и горбушка.

Балыком Беймбет называет по-казахски кусочек соленой рыбы-горбуши, что дают зэкам на обед, а горбушкой заключенные окрестили хлебную пайку. Не такая уж это и привлекательная плата, ведь «горбушка» у Беймбета — не шахтерская теперь, а как и у всех, кто работает на поверхности, всего каких-то шестьсот граммов, и хоть придется Беймбету какое-то время жить впроголодь, ему не привыкать, — лишь бы согласился взять такую плату признанный мастер по делам жалоб Бондаренко.

— Жалобу, говоришь? — спрашивает, задумавшись, Бондаренко и скребет пятерней затылок.

— Жалоба, жалоба! — оживляется Беймбет, чувствуя, что дело вроде идет на лад. — Давай пиши! Балык, горбушка тебе — сколько скажешь.

Бондаренко еще немного подумал, вздохнул и согласился. Что ж — в лагерной житухе пригодится и лишний кусок хлеба с горбушей.

Через несколько дней Бондаренко подозвал к себе Беймбета и стал расспрашивать:

— Ну, так рассказывай, что именно тебе шили, чтобы я знал, как писать.

Бондаренко положил на колени дощечку с вырванной из тетради страницей и взял карандаш.

— Следователь шил — милицию. Говорил: «Ты, Кунанбаев, „Левосерый конный милиционер“», а я ни в конной, ни в пешей милиции не служил. Неправду говорил следователь.

— Погоди, погоди, — останавливает Беймбета Бондаренко, он ничего не может взять в толк: — Какой «конный милиционер»? А что такое «левосерый»?