Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее

– Римская империя никогда не рухнет! – продолжал харизматически духариться и пассионарно хорохориться знаток-наушник: публика, правда, не поняла, к чему и в какой привязке он упомянул о вечном житье-бытье империи. – Я и мой государь будем укреплять её двойным… размером всего и вся! И по многу! Если Октавиан Август выдавал по килограмму хлеба двустам тысячам римлян, то я… и мой император начнём отпускать со складов по два килограмма в зубы четырёхстам тысячам гражданам! Если прежний Август шесть раз пожертвовал голытьбе… эээ… бедноте… ну, и голытьбе тоже, по сто денариев, то мы с Филиппом выдадим двенадцать раз по двести! То есть казна опустеет не на сто тридцать миллионов денариев, а на все двести шестьдесят! Я и император – это сила!!! Я и Филипп – мы оба спасём Рим от преждевременного падения! Рим не падёт раньше, чем ему это уготовано временем! Я слишком много знаю и, если что, всегда моему императору подскажу! Он ведь сам – словно дитя малое и неразумное, а потому многого не ведает!

Наушник то ли сошёл с ума от безнаказанности, то ли попросту забыл о том, что многия его знания – многия его же печали. Или просто отвлёкся и забылся.

– Уймите этого мужчину! Он лиходей и супостат! – вполголоса повелел император личной охране, взбугрив свои желваки. – Найдите лобное место, где его можно быстро успокоить. До вечера тянуть не стоит! Желающие пусть посмотрят, полюбуются – любознательных не разгонять! До завтра не все смогут вытерпеть, пусть у кого-то и сегодня случатся маленькие человеческие радости!

Стража прихватила наушника под белы руки и утащила его, орущего, как оглашенный, что «Волк меняет шкуру, а не натуру!», в ближайшую подворотню – с глаз государя долой. Вслед за стражей и лиходеем-супостатом увязалась целая процессия, пожелавшая насладиться зрелищем раньше, чем наступит завтра: любопытные, толпящиеся рядом с плахой или крестом для распятия – штука естественная и обыденная не только для Древнего Рима, но и во все времена и при любых нравах.

– Ну, теперь в курию Юлия! В сенат! – махнул рукой император. – Поехали! Проводник, веди… эээ… не отставай!

И пришпорил коня.

В курию! К сенаторам! По делу! Срочно!

«Сто мужей именитых

Императорской свиты,

Верно, здесь, в Нигитацу,

На ладьях отплывали…

Нам неведомы эти далёкие годы…»

Ямабэ Акахито

«Как же ублажить эту свору собак… эээ… элитариев? Просто гаркнуть на них или сразу… пустить в расход? Гаркнуть – точно нельзя. Пугливые они, разбегутся кто куда по своим щелям и норам. Ищи их затем, свищи. И в расход нельзя – потом их костей не соберёшь, голосовать будет некому. А я хочу быть легитимным! Желаю, чтобы не только армия, но и весь сенат меня на царство помазал! Так сказать, всеримский Земский собор! Какие новые, но точные слова – Земский собор – ах, как кружится голова! Единогласие! Моя затея… эээ… моя идея!» – продвигаясь то впереди верного проводника, то вслед за ним к зданию сенатской курии, с упорством маньяка размышлял Филипп, вспоминая недавние наставления одного из своих более деликатных наушников, прежде тоже никогда в Риме не бывавшего, но человека если не начитанного, то набравшегося и вершков, и корешков. Нахватанного.

Что он там наговаривал?

Ах, да: мол, сенат как древний державный орган-институт то тайно, то явно, но до сих пор придерживается принципов, в последние годы республики озвученных и внедрённых в него ещё Помпеем, Цицероном и Катоном.

Что там ещё нашёптывал?

Ах, да: мол, сенат ни на шаг не отступал от этих принципов ни в периоды Цезаря или Октавиана Августа, ни при правлении иных Юлиев-Клавдиев, ни даже при Флавиях! Выдержал и эпохи просвещённого абсолютизма Траяна (однажды заявившего: «Я теперь скупее стал в желаньях…») и прочих разных Антонинов, поначалу смирившихся с возрождённым из античного пепла стоицизмом, а затем, пусть и поневоле, воспринявших его не просто как данность, а как свою внутреннюю сущность: императоры и людей покоряли, и сами идеям покорялись.

…Сенаторы меж тем уже спешно и вовсю сбегались и слетались, как мошкара, в курию Юлия – место их постоянных сборов, голосований, осуждений, словоблудий, тусовок, посиделок, чаепитий, а порой и пьянок-гулянок. Вот очередная заря пришла – устремлялись ей навстречу.

Во время пробежки многие думали: «Надо немедленно брать инициативу в свои руки везде, начиная с управления державой и кончая буфетом курии Юлия». Но чем ближе было здание сената, тем шустрее эти мысли покидали сенаторские головы. А внутри помещения – так вообще выветрились.

…Насмарку были думы.

*****