Три дня одной весны

Старик с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Двенадцать, согласен? — не уходил Рыжеволосый.

Старик молчал.

— Ладно, вот тебе пятнадцать.

Старик сделал вид, что не расслышал.

— Больше пятнадцати не стоит. Соглашайся.

При этих словах юноша с печальными глазами вручил свою авоську Курчавому и обратился к старику:

— У меня нет денег, отец, но если разрешишь… попробую сыграть. — Он наклонился за домброй и сказал, явно обращаясь к Рыжеволосому: — Ну что ж, проверим, в домбрах ли дело.

Рыжеволосый смолчал, а Курчавый, с любопытством оглядев юношу, выключил магнитофон.

Старик равнодушно ждал: «Посмотрим, на что этот способен».

Минуты две юноша настраивал домбру, потом на какое-то мгновение замер и коснулся струн. Раздались нежные звуки. В тот же миг старик почувствовал, как по жилам его растекается приятное тепло.

Что это за музыка? Слышал ли он ее раньше?

Мелодия зазвучала громче, с каждой секундой набирая силу. Старику показалось, что она подняла его высоко-высоко и понесла вдаль, к зеленым лугам, в степь, красную от распустившихся маков. Ему почудилось, что он пашет в этой степи без устали, как в далекой молодости, и никак не может насладиться теплым ароматом разбуженной земли. Потом музыка подняла его еще выше — к самым высоким горным вершинам — и там, на облаках, белоснежных как парное молоко, стала убаюкивать, навевая сладостный сон…

Рядом с юношей выросла небольшая толпа. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, покачивали головами в такт музыке. Рыжеволосый и Курчавый смотрели на домбриста с восхищением. Выглянуло и солнце, как будто игра юноши помогла ему прорваться сквозь плотную завесу облаков.

«Пусть руки его не знают хвори. Играет, как Саидакрам…»

Старик поднялся на ноги. Глаза у него светились. Юноша доиграл мелодию до конца, бережно положил домбру и взглянул на старика. Тот протянул ему другую домбру.

— Пусть век твой продлится, сынок!

Юноша без слов взял ее.

…Жалобное пение домбры пронеслось над базаром. Многие торговцы оставили свои товары и поспешили на ее звуки. Казалось, какая-то неведомая сила влекла их к тому месту, где играл юноша.

«Нет, он сильнее моего Саидакрама», — думал старик, вслушиваясь в печальное звучание струн.

Солнце снова скрылось за низкими тяжелыми тучами. Усилившийся ветер принес с дальних вершин запах снегов.

Толпа вокруг юноши росла с каждой минутой.

Старик смотрел поверх голов, и ему казалось, что это не тучи заволокли небо, а бескрайняя суровая пустыня повисла над городом, а по ней, не разбирая дороги, бредет изможденный юноша с печальным взором и длинными слипшимися на лбу волосами. Один во всей пустыне, выбившийся из сил, он падал, поднимался и упрямо шел вперед, словно вдали ждала его родина, отец, мать, любимая… Он знал, что ему не дойти, но продолжал двигаться, посылая проклятия ветру и пыли, застилающей взор.

Домбра умолкла. Видение исчезло, и старик услышал многоголосую толпу.

— Прими наш поклон отцу твоему.

— Вот это талант!

— Пусть не убудет, сынок.

— Душу переворачиваешь…

— Сыграй еще.

— Кто ты, друг?

— Я?.. — растерялся юноша. — Я, как и вы… — Он смущенно опустил глаза и взял третью домбру.

Толпа замерла. Теперь он играл знакомые каждому с детства народные мелодии. Счастливый старик смотрел то на свою домбру, то на пляшущие пальцы юноши и вспоминал пальцы покойного отца: такие же длинные и быстрые. Его бедный отец очень любил эти мелодии и часто наигрывал их долгими вечерами. Только и была у него радость в тяжкой доле — любимые песни.

…Юноша вернул старику домбру и громко, чтобы его услышал Рыжеволосый, сказал:

— Отец, все твои домбры прекрасны!

— Да, домбры замечательные, — подтвердил кто-то в толпе.

— А музыкант какой!

Рыжеволосый смотрел себе под ноги. Юноша, не глядя на него, подошел к Курчавому, забрал авоську.

Возбужденные слушатели продолжали делиться впечатлениями.

— Конечно, настоящий артист…

— Нет, он же сказал…

— Да быть того не может.

— Кем бы он ни был, в его руках счастье.

— Ох, если бы я так мог…

— А слыхал, что он сказал старику про его домбры?

— Да, если бы не он, никто бы на них и внимания не обратил.

— На что они нам, домбры! Была бы картошка.

— Эх ты! Так и сгнием на этом базаре, торгуясь из-за десяти копеек…

— Ей-богу, получил удовольствие!

— А какой скромный…

Старик слушал похвалы юноше и своим домбрам и улыбался. Он был счастлив. Ему захотелось познакомиться с молодым музыкантом, и он стал отыскивать его в толпе. Люди почтительно расступались перед хозяином сладкозвучных домбр. Старик всматривался в лица, но юноши нигде не было.

— Где он?

— Ушел, — равнодушно сказал Рыжеволосый.

Курчавый снова включил магнитофон.

Как бы за имя твое
Стать мне рабом не пришлось…

Старик вдруг куда-то заспешил, засуетился. Дрожащими руками стал засовывать в хурджин коврик, домбры и термос.

— Ты куда, старик? Я же хотел купить твою домбру, — пытался остановить его Рыжеволосый.

— На что она тебе? — спросил с издевкой Курчавый. — Все равно играть не умеешь. Я же говорил тебе, купи магнитофон. Будут тебе и песни, и музыка — что душа пожелает.