Три дня одной весны

— Господи! Как же ты в такую ночь добралась! Входи, входи, — сказала та, взяв из ее озябших рук чемодан.

Нукра вошла в дом и застыла у порога. На железной кровати, где обычно спала мать, были аккуратно сложены курпачи. В углу горела керосиновая лампа, а возле нее стоял кувшин с водой.

Нукра все поняла, но еще не верила. Не хотелось верить. Она с надеждой взглянула на тетушку Халиму.

— Теперь увидишь лицо своей матери в день страшного суда, доченька, — всхлипнув, сказала старуха.

…Всю ночь Нукра проплакала, уткнувшись в подушку. Она думала о матери и казнилась, что даже в смертный час не смогла быть у ее постели. Чужие люди похоронили мать, чужие люди вот уже пятый день зажигают лампу и ставят кувшин с водой, заботясь о ее душе. Чем искупить эту тяжкую вину? Слезами? Раскаянием? Но разве это что-нибудь изменит? «Теперь увидишь лицо своей матери в день страшного суда, доченька». Какой там страшный суд!

Рано утром вместе с тетушкой Халимой и еще одной соседкой она пошла на кладбище. Упав на снежный холмик, забилась в рыданиях, и женщины, молчаливо стоявшие рядом, услышали только одно слово:

— Мамочка!..

2

Отец Нукры — усто Шукур — работал в колхозе миробом. В свободное время он расписывал дома, и жили они в достатке.

Беда пришла, откуда ее не ждали. Нукре едва исполнилось пять лет, когда умерла мать. Отец тяжело пережил смерть жены. Свою любовь к ней он перенес на дочь и стал работать еще усерднее, чтобы Нукра не знала нужды и не ощущала себя сиротой.

— Вот вырастешь, выучишься и будешь врачом, — говорил он ей. — Обязательно врачом.

Только в институте поняла она тайный смысл отцовского желания. Ведь потому и умерла мать во время родов вместе с младенцем, что в селении не было врача.

Спустя три года отец женился. В день свадьбы он взял Нукру за руку и повел в гостиную, где, прикрыв лицо шелковым платком, сидела молодая женщина.

— Сабохат, вот моя дочь Нукра, — сказал отец. И, погладив девочку, прижавшуюся к нему, добавил: — А ты, доченька, с этого дня зови ее матерью.

Отец ушел. Молча и удивленно смотрела Нукра на незнакомую женщину, а та, отбросив с лица платок и протянув руки, сказала с улыбкой:

— Иди ко мне, доченька! Вот я сшила тебе атласное платье, ну-ка примерь.

Каким было то платье, первый подарок новой матери, Нукра сейчас уже не помнит, но на всю жизнь запомнила, как мать обняла ее и каким ласковым, добрым было это объятие…

С того дня Нукра больше не чувствовала себя одинокой.

Но счастье длилось недолго. В один из хмурых осенних дней отец поцеловал Нукру и, забросив за спину дорожный мешок, ушел вместе с Одилом — мужем тетушки Халимы. Нукре исполнилось тогда десять лет, и она хорошо помнит, как мать рыдала и билась головой о стену.

Запомнился и еще один день. Конец лета, каникулы. Вместе со взрослыми работают в поле и дети, укладывают в копны снопы. Медленно ползут сани-волокуши, запряженные волами. Еще медленней ползет по бесконечному небу рыжий сноп солнца. Люди работают не разгибая спины, и там, где проходят жнецы, остается черная земля — жнут под корень. А вот и мать. Поставив на землю сноп, она облизывает пересохшие губы и, подбодрив Нукру взглядом, снова склоняется над своей полоской.

Старый Ахмад-бобо, старый настолько, что жнет на корточках, затягивает песню:

Имею сердце, которое обливается кровью,
Имею голову, которая опущена от печали.
Имею сердце, которое кипит от горя.
Имею губы, которые забыли смех…

Он не поет, а кричит, вкладывая в слова песни боль и скорбь этих разбросанных по полю людей с пересохшими губами и темными от забот лицами, чьи мужья, отцы и братья защищают сейчас землю от врага. И эта песня-крик звучит как проклятие и как призыв к терпению и вере.

Имею сердце, которое кипит от горя,
Имею губы, которые забыли смех…

В это время со стороны кишлака подъехал всадник. Он слез с коня, отозвал в сторону мать Нукры и, не глядя на нее, словно стыдясь своего поступка, протянул бумагу. Она механически взяла листок и тихо опустилась на землю. Нукра и тетушка Халима бросились к ней.

— Доченька, несчастные мы с тобой, нет у нас больше отца, — только и смогла вымолвить Сабохат.

Жнецы стояли опустив головы.

Ахмад-бобо принес чашку воды и, напоив мать, сказал, обращаясь уже не к ней, а ко всем, кто стоял рядом:

— Усто Шукур не умер. Он живет в каждом доме. Такой человек не может умереть.

Наступила осень.

Нукра снова пошла в школу. Тетрадей не хватало, писали на клочках старых газет. Мать все еще не могла прийти в себя и ходила словно тень.

Надвигалась зима, а в доме оставалось лишь немного сушеного урюка да прошлогоднего курута[70]. Некому, да и не на чем было привезти дров — коня отца взяли для фронта. И даже продать было нечего — свадебные золотые кольца и серьги мать отдала в фонд обороны.

Спасибо тетушке Халиме — то овсяную лепешку принесет, то чашку молока, то просто добрым словом утешит.