Три дочери Льва Толстого

Однако Т. Л. Сухотина вскоре столкнулась со сложностями. Пожалуй, самая главная из них – характер отношения современников к духовному наследию отца. Тем же летом она посетила Голландию и из Гааги сообщила Жданову: «Было очень пусто, так что не окупились расходы. Завтра читаю в Роттердаме, а 29-го в Амстердаме. Публика, которая была, хорошо принимала. Здесь знают Толстого – всё переведено и всё читали. Но понимают они как-то наивно, как-то поверхностно. Сейчас по всей Европе мода на Достоевского, а Толстой на втором месте. И Чехова начинают читать и ставить»[1306].

Через несколько месяцев, 4 ноября 1925 года, она с грустью делилась со своим музейным заместителем Н. Н. Гусевым: «Но если бы Вы знали, как всем до Толстого все равно в Европе, особенно во Франции, за очень редкими исключениями». В этом же письме известила, что ее зовет в Англию переводчик, издатель толстовских сочинений Э. Моод. Однако и на этот раз настроение не было радужным: «…все предсказывают, что в Англии еще меньше интереса к Толстому, чем даже во Франции. Я все же еду». Она пыталась донести до современников слово отца, но понимала, что оно в чем-то чуждо современной мирской жизни, меняющейся коренным образом. В этом же письме Татьяны Львовны прорвалась внутренняя боль: «Если редко пишу, то потому что в дурном настроении. Времена ужасные: времена Содома и Гоморры. И конечно, люди понесут за это ужасающую кару. А те, которые в этой жизни не участвуют, – бессмысленные и беспомощные зрители. И им тяжко»[1307]. Ей в тяжелые минуты, по-видимому, казалось, что она очутилась в положении зрителя истории – вряд ли «бессмысленного», но наверняка «беспомощного».

И все же Татьяна Львовна решила остаться в Европе еще на полгода: она, как ей представлялось, несла ответственность за дело отца. «Мне кажется, что я здесь нужнее, чем в России, – там вас так много работает в толстовском деле, а тут я одна, – писала она Николаю Гусеву 12 января 1926 года. – Мне очень много удалось сделать, чтобы поднять интерес к Толстому, которого стали очень основательно забывать в Европе. 〈…〉 Мне кажется, что я только что стала укреплять здесь свое доброе имя и доверие к себе, – это было не очень легко: к детям Толстого относились недоверчиво[1308], – и жаль это нарушать. На этой неделе читала по-французски, по-русски и по-английски. Двадцать третьего еду опять в Лондон. А в марте, вероятно, буду в Италии»[1309]. Ее «усиленно» звали в Америку[1310].

Обложка книги Л. Л. Толстого. 1924

В Париже настороженное отношение к детям Толстого вызвал, по всей вероятности, Лев Львович Толстой, выступивший в апреле – июле 1922 года с несколькими публикациями, а в 1923 году он опубликовал в Праге книгу «Правда о моем отце»[1311], которая потом была несколько раз переиздана. В ней Лев-сын говорит о «великом подвиге этой редкой женщины» – Софьи Андреевны Толстой[1312]. Звучал и голос Александры Толстой[1313]. Татьяна Львовна отстаивала другую, нежели брат и сестра, позицию, стремясь соблюсти объективность и эмоциональное равновесие в рассказе о драме толстовской семьи. Разлад между детьми Толстого не был преодолен, и современники понимали это.

Было и такое мнение о деятельности детей Толстого в Европе: они всего лишь зарабатывают себе на жизнь и, ничем не гнушаясь, используют в своих статьях и лекциях историю гениального отца. Максим Горький, живший тогда в Италии, с неприязнью отреагировал на известия о лекциях старшей дочери писателя: «Татьяна Толстая разъезжает по Европе, читая для развлечения всеядной публики доклад „Семейная драма моего отца“. Сие бесстыдство вызывает утешительную мысль, что некоторые родители и после смерти своей полезны детям»[1314]. Подобный упрек в какой-то степени можно было бы отнести к Льву Львовичу, но история об этом сыне Толстого особая и непростая. Однако вряд ли справедливо столь безапелляционно, как это сделал М. Горький, свести лекционную деятельность Татьяны Львовны к корыстной цели. Дочь Толстого была и оставалась благородным человеком, продолжавшим служить своему отцу.

Две Татьяны, мать и дочь, с самого начала испытывали материальные затруднения. Гусев настойчиво звал их в Москву, а старшая Татьяна отвечала ему: «Эх, дорогой Николай Николаевич, кабы Вы знали, как я здесь мало развлекаюсь и как мне хочется домой к своему делу. Но ехать нам не на что. У меня 3500 фр〈анков〉 долга, и на днях надо еще платить за квартиру, и еще другие долги! Мы с Таней работаем, как лошади, скучную, никому не нужную работу…»[1315]