Три дочери Льва Толстого

Пансион Сухотиных просуществовал года два: безденежные жильцы-эмигранты платили либо мало, либо ничего. «Мы живем матерьяльно трудно, а морально хорошо. Зарабатываем кое-что. Мама шьет платья, иногда бывают лекции и заказы на статьи. Я пишу на машинке, вышиваю или готовлю обед. Все это ужасно скучно, но зато с мамá мы очень дружны, видаем много интересных людей, много читаем»[1338], – писала Татьяна Татьяновна (вспомним ее детское яснополянское имя). Ей нравились вечеринки в пансионе. О молодой барышне той поры писал кузен: «Среднего роста, с блестящими черными умными глазами, с вздернутым носом и очень белой кожей, моя двоюродная сестра была само очарование и женственность. Она постоянно была в кого-нибудь влюблена»[1339].

Средств Сухотиным не хватало, надо было что-то предпринимать («мы живем матерьяльно трудно»), и они переехали в Париж, обосновавшись недалеко от бульвара Монпарнас[1340].

Внучка Толстого устроилась, изучив стенографию и дактилографию, секретарем в одном из американских банков. И тем не менее финансовое положение Сухотиных оставляло желать лучшего, в январе 1929 года Татьяна Львовна написала В. Ф. Булгакову в Прагу, что ей трудно взять на себя заботы о живущей там племяннице Марии[1341], которая обращалась к ней с отчаянными посланиями. Старшая Сухотина поясняла: «Мне очень трудно посылать ей деньги. Таня очень слабый человечек, и она очень переутомляется за работой, я тоже никуда не стала годиться. 〈…〉 Кроме нее (Маши. – Н. М.), у меня семья брата Миши, которая очень бедствует и с которой я немного делюсь; Вера Кузминская, которая больна и беспомощна, и т. д. Но сердце не камень, и я посылаю Вам эти пять долларов с большой просьбой абонироваться на несколько обедов в какой-ни〈будь〉 столовой (вероятно, такие имеются в Праге) для этой несчастной дурехи»[1342].

Вскоре Татьяна Львовна предприняла еще один весьма решительный шаг.

Дочь Толстого арендовала бывшую мастерскую известного художника Каролюса-Дюрана, задумав открыть академию. Дом был расположен в пяти минутах ходьбы от Люксембургского сада и в семи от бульвара Монпарнас; недалеко располагался и русский ресторан «Доминик». В марте 1929 года Татьяна написала старшему брату Сергею: «Я затеваю здесь студию, не знаю, как она удастся, конкуренция здесь большая»[1343].

В 1910-е годы в этом парижском округе проживали художники, скульпторы и поэты, в знаменитом «Улье» («La Ruche»)[1344] – Сутин, Цадкин, Леже, Шагал, Модильяни, Кикоин и многие другие ныне прославленные творцы. Известно высказывание французского литератора Жана Кокто: обитатели Монпарнаса того десятилетия совершали «настоящую революцию в искусстве, в литературе, в живописи, в скульптуре»[1345]. Сюда со всех концов света съезжались художники и просто жаждущие решительного обновления жизни.

В 1920-е годы Монпарнас оставался центром современного искусства, здесь жили и творили художники и литераторы[1346]. Однако многое уже изменилось. «Что же касается жизни Монпарнаса, – пишет петербургский искусствовед М. Ю. Герман, – она обретала все более судорожно-веселый, наркотический характер, становясь уже не частью жизни художников, но сценой их „жестов“ и просто развлечений»[1347]. Владимир Маяковский, московский гость 1929 года, писал о Монпарнасе: он «гудел», «кружа веселье карнавалово»[1348]. Находившийся в то время в Париже Илья Эренбург свидетельствовал: «Сменилась эпоха. Художников или поэтов вытесняли иностранные туристы. Бестолковая жизнь былых лет стала модным стилем людей, игравших в богему»[1349]. Это беззаботная игра подчас сопровождалась намеренным эпатажем и громкими скандалами, привлекавшими внимание публики.

Кафе «Ротонда» в квартале Монпарнас. 1930-е

В Париже второй половины 1920-х годов проводились выставки современного искусства: в ноябре 1925 года, к примеру, состоялась первая выставка сюрреалистов, в которой принял участие Пабло Пикассо[1350]. С Монпарнасом была связана деятельность сюрреалистов, первый манифест которых провозгласил в 1924 году Андре Бретон. Ему принадлежит одно из определений сюрреализма: «Чистый психический автоматизм, посредством которого намерены выразить устно, письменно или каким-либо иным образом реальное функционирование мысли. Диктовка мысли за пределами всякого контроля, осуществляемого рассудком, вне всякой эстетической или нравственной заинтересованности». Благодаря этому возможен прорыв в «высшую реальность», сюрреализм «стремится окончательно разрушить все прочие психические механизмы и занять их место в разрешении кардинальных вопросов жизни»[1351]. На последние вопросы бытия человек отвечает, обращаясь исключительно к самому себе, погружаясь в глубины своего бессознательного – индивидуального и коллективного.

Публика в кафе «Дю Дом» в парижском квартале Монпарнас. 1920-е