Три дочери Льва Толстого

Татьяна беседовала с Ге по вопросам веры. Он убеждал ее: мало поступать хорошо, нужно духовное основание, из которого вытекали бы ее поступки[1359]. И она не отворачивалась от трудных вопросов, помечала важное из услышанного от Николая Ге: «Дедушка очень хорошую вещь сказал, а именно – что ему ясно чувствуется, что Бог живет им, то есть каждым человеком, и что поэтому это орудие – человек – должно быть так чисто и совершенно, как только возможно, и что это большая ошибка, когда люди делают дурное и говорят, что это не дурно, потому что это приносит вред только им самим: это дурно, потому что портит то, в чем живет Бог»[1360].

М. И. Васильева. 1922

Затем искусствоведческое знание молодой художницы расширилось. Еще в феврале 1894 года Татьяна Толстая, приехав в Париж помогать находившемуся там на лечении больному брату Льву, посещала частные художественные мастерские и общалась с несколькими художницами, писавшими для Салона[1361]. И сразу же обратила внимание на перенесение современными художниками акцента с содержания на форму; отцу написала: «…и все это произвело на меня грустное впечатление. Effets de lumière, effet de teintes – effets[1362] всевозможные, так что под конец спрашиваешь себя: где же тут искусство? и что общего у искусства с этими исканиями эффектов? Никто не говорит о содержаниях картин и как-то совестно об этом заговаривать, а все старание положено на внешнюю сторону, и на нее они молятся. Нет, не дай Бог жить в Париже»[1363].

Н. Н. Ге в мастерской за работой над картиной «Распятие». 1892

В тот год, еще перед отъездом в Париж, Татьяна увидела произведение Николая Ге «Распятие», затем, находясь уже в поезде, проезжавшем польские земли, она выразила свое понимание этой картины, записав в дневнике: «Два креста, и не креста, а Т, третьего не видно. Так что Христос не в центре картины, а центр находится между ним и разбойником. Представлена та минута, когда Христос умирает. Уже это не живой человек, а вместе с тем голова еще поднята и тело еще не совсем ослабло. Разбойник повернул к нему голову, и, видя, что этот человек, единственный, который когда-либо сказал ему слово любви, умирает, что он лишается этого друга, которого только что приобрел, он в ужасе, и у него вырывается крик отчаяния. Это очень сильно и ново. Оба распятые человека стоят на земле. Разбойник не пригвожден, а прикручен веревками. Он очень хорошо написан, но я должна сказать, что на меня это не произвело сильного впечатления. Мне это жаль. Это потеря свежести, душевной впечатлительности. Папа расплакался, увидав это, и они с Ге обнимались в прихожей и оба плакали»[1364]. Своей интересной интерпретацией Татьяна откликнулась на духовное содержание полотна, а не на технику и форму. Она, правда, поняла, что сама не так остро отреагировала на картину, как отец, и это встревожило ее. Но и в этом случае речь для нее шла только о содержании картины.

Приехав в Париж, Татьяна посетила Лувр и восхитилась красотой греческой скульптуры. «Это останется навсегда»[1365], – записала она в своем дневнике 1894 года. Татьяна Львовна уверена: теперешние художники, пишущие умышленно «без рисунка и перспективы, сгинут с лица земли, потому что нельзя игнорировать то, что до них сделано, и возвращаться к примитивности»[1366].

Затем художница сходила на выставку-продажу картин и возмутилась увиденным: «Но что за картины! Все это безумное, бессмысленное искание чего-нибудь нового, и только два-три пейзажа немного передают природу, а остальные – лубочные, скверные картины: ярко-зеленые деревья, обведенные широким черным контуром, невероятно синее небо и красные крыши. А лица! Это невероятно! Меня это возмущает, смущает, поражает, приводит в недоумение. Я смотрю во все глаза, думаю во все мозги, стараюсь что-нибудь найти, понять, но ничего, ничего. Конец миру пришел»[1367]. По мнению Татьяны Толстой, для современных художников центр переместился с поиска смысла жизни на искание чего-либо нового.

Через несколько дней Татьяна Львовна побывала на выставке «символистов, импрессионистов и неоимпрессионистов» (в последнем случае она имела в виду пуантилистов). Посмотрела в галерее Дюран-Рюэля[1368] картины К. Писсарро, Э. Мане, К. Моне, О. Ренуара, А. Сислея и других авторов. Однако мнение русской посетительницы не изменилось. «Первая выставка Камиля Писсарро еще понятная, хотя рисунка нет, содержания нет и колорит самый невероятный», – пометила она в дневнике. После выставки Писсарро отправилась на символистов. «Долго смотрела, не расспрашивая никого и стараясь сама догадаться, в чем дело, но это свыше человеческого соображения». О персональной выставке «неоимпрессиониста» Татьяна Львовна высказалась, не назвав имени художника, довольно жестко: «Бессмыслица тоже такая же, если не большая»[1369].