Три дочери Льва Толстого

Как-то она слушала беззаботные рассуждения очень богатого американца о том, как хорошо и приятно человек может проводить время. Он говорил об этом, ни на минуту не задумываясь, какие денежные средства для этого необходимы. Между беседующими возникла стена непонимания.

«„Если бы у меня было 300 долларов, – думала я, – я бы поехала в Италию проститься с сестрой, может быть навсегда“, – думала я с тоской. Я недавно читала „Исповедь“ Руссо. Его приглашали обедать, гостить, предлагали ему кров, он был окружен богачами, но ни один из них не дал ему настоящего выхода из нищеты. Как же смею я надеяться, что выход для меня будет иной…

Научиться надо, как наши странники, бывало, в старое время, получив пятачок, перекреститься: „Спаси вас Христос“, и не презирать с высоты своей гордыни бросающего тебе этот пятачок»[1549].

Весной 1936 года внезапно оборвалась история и со второй фермой. В марте новоиспеченные куроводы сделали необходимые приготовления к летнему сезону, вложили деньги, однако мощное наводнение, обрушившееся на хозяйство, все уничтожило, практически все цыплята погибли. Артельщики остались без денег.

Решили наниматься в работники, и почти сразу Александре Львовне с Ольгой Петровной последовало, казалось бы, хорошее – для страны с высоким уровнем безработицы – предложение обслуживать рабочих: готовить, убирать, обстирывать, менять белье… Однако Толстая, не раздумывая, отказалась: этот труд был лишен возможности творчества и свободы. «Мы здесь сами хозяева…» – сказала она про ферму удивленной профессорше Гарвардского университета, подыскавшей это место.

В 1964 году Александра Толстая вспоминала о первом американском десятилетии в своей жизни: «…первые годы были физически трудные, но очень радостные, потому что я жила на ферме, работала своими руками. Шесть лет на ферме я чистила курятники, доила коров, копала в своем огороде и написала в это время три книги. Одна – „Трагедия Толстого“, затем – „Я работала для Советов“, которая была потом издана в русских журналах, и затем написала одну книгу о Японии, которую, к сожалению, не пришлось издать»[1550]. Понятно, что и в самые тяжелые в материальном отношении годы она не могла отказаться от счастья писать.

В ноябре 1936 года Александра Львовна вместе с Ольгой Петровной отправилась во Флориду. По дороге им пришлось остановиться в штате Виргиния у знакомых[1551]: Александра Львовна тяжело заболела печенью, она быстро худела, и ей казалось, что у нее рак. Денег на врача не было (осмотр стоил от 70 до 100 долларов), пять недель лечилась сама и смогла-таки встать на ноги. Как только ей полегчало, села за руль и продолжила путь. Во Флориде друзья дали гостьям палатку, и в Озоне[1552] женщины три недели прожили в апельсиновом саду. В конце года переехали в другое место во Флориде, в Вест-Палм-Бич. Болезнь Александры Львовны все еще давала о себе знать, но на операцию требовалось не менее тысячи долларов. Пойти на такие траты означало для Александры Львовны разорение. И она решила отдаться на волю судьбы. К счастью, шестимесячная болезнь миновала.

Вид на центральный квартал Нью-Йорка. Открытка. 1930-е

Сняли две крохотные комнаты над гаражом, Александра Толстая читала лекции, писала воспоминания о Японии. Налаживались семейные связи. На одной из лекций к ней подошел племянник Илья, сын брата Андрея. Он занимался во Флориде ловлей акул для аквариума. В 1937 году произошло и примирение Александры Львовны с братом Львом. Он попросил ее забрать к себе своего младшего сына Ивана, но получил отказ: вряд ли в то время неустроенная Александра Толстая могла чем-либо помочь.

Россиянки выехали из Флориды в Нью-Йорк, где надеялись найти работу. Однако городская обстановка вновь подействовала угнетающее. Квартиру смогли снять только в нищем негритянском квартале, где женщинам приходилось сталкиваться с «подонками человечества»: вечерами боялись выходить на улицу. Александра Львовна вспоминала:

Вид на мост Трайборо в Нью-Йорке. Открытка. 1930-е

«Зачем, думала я, я трачу, может быть, последние годы моей жизни, не работая, ища заработка вдали от божественной природы, тишины, покоя, без творчества, которое дает силу жизни и которому так трудно приспособиться в этом городе греха, порока, смрада и ничтожной суеты. Все мое нутро возмущается, ропщет. Жизнь моя проходит в беготне по городу в тщетных поисках работы.

Сабвей. Несется, громыхает, раскачиваясь, поезд под землей. Лица смятые, усталые, хмурые и нездоровые. Читают газеты, дремлют. На остановках спешат, толкаются. Толкаюсь, спешу и я… Куда? Зачем? Контора по найму. Нет, нет, больше я не могу. Сотню кур, небольшой огород, овощи свои… Опять на ферму. Проживу как-нибудь»[1553].