Три дочери Льва Толстого

И сила Сталина все росла и крепла. 〈…〉 Сталин признан Западом. Он правит одной из величайших стран мира. 〈…〉 В то время как российский измученный, угнетенный народ под нагайкой, изнемогая от голода, холода и усталости, кричит, спасая свою шкуру: „Да здравствует великий наш вождь Сталин!“ – в Германии все выше восходит звезда полусумасшедшего фанатика Гитлера. „Хайль Гитлер!“ – кричит немецкий народ Гитлеру, призывающему к уничтожению целой еврейской нации, предающему анафеме целые народы, зовущему к покорению этих народов… 〈…〉 Нацизм был такой же уродливый, страшный нарост, как и коммунизм, руководимый теми же безбожными силами, отрицавшими христианскую религию»[1564].

Мысленно Александра Львовна была с Россией – с теми, кто пострадал от сталинских репрессий. А. Л. Толстая принадлежала к тому слою, который в СССР последовательно «подчищали». Она хорошо понимала, что ожидало бы ее на родине. Толстая поддерживала осуждение американским обществом нацизма, однако признать, как это сделали американские либералы, советскую власть отказалась: «Такая точка зрения по отношению к коммунистической власти всей культурной Америки была для меня не только неприемлема, но и очень мучительна. Я выходила из себя, стараясь объяснить, доказать людям свою точку зрения на советскую власть. Не понимали или не хотели слушать»[1565]. Как-то после лекции в Ричмонде (штат Виргиния) она, будучи в гостях у подруги детства Нади Данилевской и Алисы Дейвис, попыталась заговорить о России с первой леди США – миссис Рузвельт, но та не откликнулась.

Тем не менее Толстая продолжала читать лекции. В 1933 году впервые выступила в американской печати, откликнувшись статьей «Не могу молчать!» на восстание кубанских казаков и жестокую расправу над ними[1566]. Этой статьей, название которой вторило работе Л. Н. Толстого, Александра Львовна привлекла к себе внимание широкой общественности.

Острота реакции Александры Львовны на происходящее в Советском Союзе удивляла даже ее близких. Племянник Сергей (сын Михаила Львовича) писал: «Тетя Саша вбила себе в голову, что цель ее жизни – передать западному миру все, что она знает про Советы, и предупредить его о грозящей смертельной опасности большевизма. Она говорила об этом в залах, аудиториях, на форумах, в дамских клубах, она заставляла людей смеяться, плакать, и, видя женщин, утирающих слезы, когда она рассказывала про жуткую жизнь в Советской России, нищету, тюрьмы, пытки, голод, она верила, что достигла своей цели своей деятельностью, передавая послания тех, чьи крики не были услышаны из-за океана»[1567].

Сам тон воспоминаний Александры Львовны о 1930-х годах в книге «Дочь» свидетельствует: она остро реагировала на происходившие в СССР и в западном мире события. Ее первоначальная взволнованность в сиюминутном отклике на них не только не остывала в ткани рассказа, но и усиливалась. И это понятно. Толстая заново переживала все в момент писания книги: прошли годы, и они показали, что советская власть укореняется, а противодействия ей так и нет. Получалось, что слово, которым вооружилась Толстая, опираясь на мнение отца, было бессильно перед мощью разворачивающихся событий. Сказка про Ивана-дурака как будто и не была написана отцом.

Александра Львовна была и фермершей, и лектором-пропагандистом. «На ферме она носила старую заношенную одежду, руки огрубели, еще больше укрепилась ее и без того развитая мускулатура». Но, приступая к главному делу своей жизни, Толстая раз за разом преображалась: «Суровая „фермерша“ превращалась в блестящую ораторшу. Она надевала строгое, элегантное платье, тонкие чулки, шляпку на один бок и белые перчатки, чтобы скрыть грубые, шершавые руки. Она выступала порой перед аудиторией, доходящей до четырех тысяч»[1568].

В 1930-е годы Александра Львовна не только физически выживала, но и боролась, как могла, с большевизмом. Но повторим сказанное ею: «Надежда на избавление, которая составляла главную цель и смысл всей моей жизни, постепенно испарялась…» В декабре 1938 года Татьяна Львовна писала брату Сергею в Москву: «От Санчика давно не получала писем. Последнее было какое-то тревожное, истеричное»[1569]. Фермерское и лекторское направления деятельности Александры Львовны Толстой, казалось бы, зашли в тупик.

Однако вскоре все коренным образом изменилось.

Александра Львовна вспоминала:

«1938 год. Настроение подавленное. Я устала физически. Но, несмотря на тяжелый труд, на материальные неудобства, тесные помещения, отсутствие ванны, скудную одежду, я все же люблю свою ферму…

Полученная из Европы телеграмма в корне изменила мою жизнь. Телеграмма эта извещала меня о приезде Татианы Алексеевны Шауфус, с которой я не виделась 18 лет.

Я встретила ее на маленькой станции Мериден[1570], расположенной в 15 милях от фермы. Татиана Алексеевна была страшно огорчена моей ветхой одеждой и заметила, что на ногах у меня разные чулки, парных у меня тогда не было»[1571].