Три дочери

– Ты думаешь, та дамочка так просто спрашивала у тебя время?

– Над этим я не думал.

– Но часы-то вот они, вот! – Савченко потыкал пальцем в сторону электрического таза с крупным, издали видным циферблатом. Большая стрелка в тазу глухо щелкнула и передвинулась на одно деление вперед. – Чего проще увидеть время на этих часах?

– А вот над этим я думал.

– И к чему пришел? – спросил Савченко и не стал дожидаться ответа: – Да это же они были, они!

– Уверен?

– Как и в том, что курица рождена для того, чтобы у нас каждый день была свежая яичница.

Мосолков втянул в грудь побольше воздуха, словно у него там разгорелся костер, который надо было погасить, лицо у него сделалось широким, как у бурята, черты сгладились, все стало плоским, даже большой мягкий нос и тот, кажется, стал плоским – майор Мосолков и предположить не мог, что способен дать такого маху, с шумом выдохнул и выдал нечто совсем непонятное:

– Ну, Барабашкин, ну, Барабашкин!

– Что за Барабашкин? – Савченко усмехнулся неожиданно грустно: – Это мы с тобою Барабашкины.

– У меня в батальоне связист один был – козел отпущения по фамилии Барабашкин. Чуть что – виноват Барабашкин. Соня был великий. Спать умел даже, когда батальон шел в атаку, а он сзади тянул катушку с проводом. Проваливался в воронку и засыпал. Сколько раз его находили: храпит безмятежно и никаких тебе атак. Мы на КаПе мечемся, танцуем от того, что нет связи – Барабашкина, выходит, убило, а Барабашкин закатился в углубление, прикрылся полою шинели и благополучно уснул. В общем, чуть что, кричали все: «Ну, Барабашкин, ну, Барабашкин!» А Барабашкину хоть бы. Вот и я теперь голос подаю: «Ну, Барабашкин, ну, Барабашкин!»

– Небось, твой Барабашкин даже ни разу ранен не был?

– Не был. Представь себе, не был. Все связисты по три раза сменились – порубило всех, а его даже не поцарапало, – Мосолков громко, со вкусом рассмеялся, словно воспоминание о связисте Барабашкине доставило ему удовольствие.

– В каждом полку был свой Барабашкин, – сказал Савченко.

Мосолков перестал смеяться.

– Значит, так, – произнес он деловым тоном, – теперь мы знаем, где искать искомое, – Мосолков поднял указательный палец и попробовал им воздух: крепок ли, хорош ли? Лицо его было довольным – появилась надежда на реванш, то сладкое победное чувство, которое еще три минуты назад было загнано невесть куда, в закоулки души. – Следующих красавиц мы ни за что не упустим и никому не отдадим, даже генералу. Итак, Юра, поступаем как солдаты – первых же берем в плен… Договорились?

– Договорились.

На лице Мосолкова появилось досадливое выражение. Он вспомнил всех девушек, возникавших на «смотровой площадке» – всех по очереди, самых разных, но таких желанных, – и выражение досады, родившееся на его лице, сделалось еще более прочным.

– Это надо же – так лопухнуться! Мы бы уже давно могли прописаться на седьмых небесах… А что происходит вместо этого? Тьфу! – Мосолков хлопнул ладонью о ладонь. – Первые же появившиеся дамы – наши. И никаких вторых. Никаких колебаний и слюнявых рассуждений. Не то мы в нашу меблирашку вернемся ни с чем. А бабка-то права – тут действительно плешка, на которую слетаются эти самые, – Мосолков выразительно пощелкал пальцами, – эти самые! Не обманула нас с тобою дворянка, напрасно мы с тобою на нее грешили. – На Мосолкова словно бы накатило что-то: он говорил, говорил, говорил, его невозможно было остановить. – Возьмем первых же, кто бы они ни были, даже если придут в черных матросских бушлатах, – Мосолков набрал в грудь воздуха и опять обрел генеральскую осанку, стал богатырем. – Только так, майор. И чтобы их было двое. Обязательное условие – двое!

Тут на них двое и выплыли. Как в плохом литературном произведении, не имеющем счастливого конца, – а Мосолков считал, что все книги должны иметь счастливый конец, нечего страдать читающему народу, народ и так намаялся, – и не в литературе, а в жизни, – Мосолков даже зажмурился, хотел отработать задний ход, но отрабатывать назад было поздно… Да и договор был дороже денег.

На облюбованной плешке возникли две женщины. Но что это были за женщины? Они никак не походили на тех, что появлялись раньше – тех отличала некая зримая беспечность, легкость, непотревоженность душ, что хорошо просматривалось и в походке, и на лицах, и в глазах – на всем лежала именно эта печать; появившиеся на гостиничной плешке женщины были усталы и костлявы, почти напрочь лишены биения жизни.

В их облике виделось только одно – покорность. Как у лошадей, которых опускают в шахту, в темень для того, чтобы выполнять лишь одну работу – ходить по кругу, вращая ненавистный ворот подъемника.

Ступив на плешку, эти женщины словно бы сами для себя пересекли некий порочный круг, сделались покорными, застыли – и впрямь те лошади, которых опускают в шахту.

– Отступать не годится, – произнес Мосолков внезапно увядшим голосом, – раз договорились. Пошли!