Три дочери

Захотелось пойти куда-нибудь в музей, в театр, в школу к выпускникам, послушать, как десятиклассники, хмельные от того, что не надо теперь выслушивать нравоучения сухопарых очкастых учительниц по поводу двоек, вина и табака, молодыми лосиными голосами поют бодрые песни, захотелось пройтись до ближайшего сквера и опуститься там на скамейку, посидеть на вечернем угасающем солнце, послушать самого себя – что там внутри? – послушать город, голоса людей и желание это было таким сильным, что у Савченко поскучнело и сделалось чужим лицо. Он выругался: а как же преданный напарник, он что, один останется на боевом посту?

Нет, это не годится – Савченко не мог бросить Мосолкова на произвол судьбы, на этом прожаренном, затоптанном многими ногами пятаке. Неожиданно Савченко показалось, что на него кто-то смотрит.

Пристальный внимательный взгляд всегда бывает ощутим: в затылок, в виски, в уши, в щеки будто бы вонзаются буравчики, иногда, когда взгляд тяжелый, даже становится больно. Савченко скосил глаза в одну сторону – никого, скосил в другую – тоже никто не смотрит, потом развернулся, увидел мрачноватую, коротко остриженную девушку в строгом шерстяном костюме.

«Нарсудья, – мелькнуло в голове, – народная судья. Судьиха… Таких рисуют на плакатах про утерянную бдительность. Небось, и эта дама… судит, небось, сроки дает, считает чужие годы». По груди, по самой середке поползла холодная, как лед капля, обожгла кожу.

Был у Савченко на фронте, в батальоне, разведчик, которого за пустяк приколотила гвоздями к кресту такая вот строгая, с неумолимыми глазами судьиха, схряпала его, как заяц репу. Только судьиха та была из военного трибунала армии, форму носила, узенькие серебряные погончики майора юстиции. Все ходили с походными защитными погонами, а она – с воскресными, серебряными.

«Может, это она и есть? – Савченко напрягся. – Может, меня узнала? Слишком строго одета… Даже в штатском платье чувствуется, что она носит погоны майора юстиции». Вслед за первой каплей по груди, по ложбине поползла вторая, еще более холодная, покрупней и поувесистей, капля также нехорошо обожгла кожу. Судья не отрываясь смотрела на Савченко.

– Простите, – наконец не выдержал он, стушевался, отвел глаза в сторону. – Очень знакомое лицо. Возможно, мы с вами встречались на фронте?

– У вас закурить не найдется? – спросила строгая служительница Фемиды и Савченко чуть не вздрогнул: чего угодно ожидал, но только не этого вопроса.

– У меня, знаете, нет… Я не курю, – окончательно тушуясь, пробормотал Савченко. – Знаете, на войне бросил, – ему показалось что взгляд этой строгой женщины прожигает его насквозь, как нагретый прут прожигает доску, только дым идет. Савченко запнулся, подумал о том, что майор из армейского трибунала была постарше. У той, наверное, и внуки уже есть, а у этой, возможно, даже детей еще нет. Впрочем, кто их разберет, этих женщин? Загадочные люди. Судьиха продолжала пристально смотреть на него. – У моего друга есть папиросы, – сказал он. – Хотите?

– Хочу, – медленно произнесла служительница Фемиды, голос у нее был жестким, неженским, каким-то угрюмым, таким голосом хорошо отдавать приказы.

«Может быть, все-таки майорша? Узнала меня и не признается?» – Савченко невольно поежился от внутреннего холода.

– Юра, дай даме папиросу, – попросил он, быстро взглянул на строгую судьиху, – извините, у нас только папиросы, сигарет нет.

– Ничего, папиросы тоже хорошо, – медленно проговорила та.

– Зато папиросы хорошие, – добавил Савченко, – «Казбек».

– Пусть будет «Казбек».

– Юра, ты чего копаешься? – сварливо подогнал он товарища. – Совсем закопался.

– В папиросном деле главное что? – пробормотал Мосолков, аккуратно вынимая из галифе твердую картонную пачку с изображением гордого всадника на фоне белых гор. – Главное – дым не помять.

Он открыл коробку и протянул девушке. Та медленным барственным движением взяла одну папиросу.

– А огонек найдется?

– Конечно, конечно, – на этот раз и Мосолков заторопился, проворно выдернул из кармана руку и побрякал зажатыми в пальцах спичками. – Да возгорится пламя! – Мосолков ловко запалил спичку, прикрыл огонек ладонью. – Пожалуйста!

Но судьиха прикуривать не торопилась, она медленно разминала сигарету и смотрела на Мосолкова, Савченко для нее, похоже, на некоторое время перестал существовать.

– Пожалуйста! – повторил Мосолков.

Девушка, не сводя глаз с Мосолкова, начала разминать сигарету. Мосолков так же, как и Савченко, поежился – видать, и у того потек острекающий пот по груди, глаза у Мосолкова попытались в защитном движении прикрыться бровями, но слишком уж куцыми и детскими были у него брови – не спрятаться.

Время словно бы замерло. Судьиха продолжала разминать сигарету. Спичка в руке Мосолкова догорела, скрючилась, обратилась в черную непрочную рогульку. Мосолков дунул на подпаленные пальцы:

– Что же это вы?

Служительница Фемиды, не произнося ничего в ответ, сожалеющее качнула головой и молча ушла, оставив наших героев в растерянности. Походка у нее была чеканной, строгой, ровной. По дороге она швырнула папиросу в урну.