Три дочери

Мотя послушно закивала головой – да, главное Павел жив… Последний ее сынок. Живо-ой. Мотины губы шевелились немо, беззвучно, она что-то говорила, но чего именно – не разобрать.

– Так что радоваться тебе надо, а не плакать, – настырным голосом втолковывала ей Солоша. – Не плачь, дуреха!

Вместо ответа Мотя вновь немо зашевелила губами, потом кивнула – правильно сказала Золотошвейка, с этим Мотя согласна стопроцентно. Лицо у нее было бумажно-бледным, ожог от того, что она проворонила Пашкино выступление по радио, не проходил.

– Сейчас мы с тобой, подруга, чайку выпьем, – засуетилась, выставляя на стол тарелку с хлебом и небольшую вазочку с вареньем, Солоша. – Видишь какая у меня редкая радость обнаружилась – черносмородиновое варенье, довоенное.

– И какой меня черт дернул в очереди за гречкой толкаться, тьфу! Будь она проклята, эта гречка!

– Не говори так, Мотя! – окоротила подругу Солоша. – Грех!

Вздохнув сыро, как-то надорванно, Мотя согласно тряхнула головой.

– Ты права, Паша жив, и важнее этого нет ничего на свете.

В течение часа они пили чай, Мотя вроде бы успокоилась и вместе с тем никак не могла успокоиться, хлюпала носом, стянула с головы платок, и промокала им глаза, очень скоро платок набряк соленой влагой, – хоть выжимай, – а слезы не кончались, все текли и текли.

– Ты мне квартиру не затопи, – на полном серьезе попросила Солоша, – а то ремонт нам с Василием не одолеть, – она поднесла к лицу свои руки, со вздохом оглядела их – багровая зудящая кожа была безнадежно испорчена стиркой, – вздохнула вновь, – не потянем мы ремонт.

Наконец Мотя собралась уходить – поднялась со стула, выжала за окно косынку, улыбнулась слабо и одновременно счастливо:

– Пашка… Пашка жи-ив. Спасибо тебе, Господи!

Не знала еще тетя Мотя, что ее сын, гвардии старший сержант Павел Красных неделю назад погиб в боях за маленький польский городок, затерявшийся среди болот и покоится теперь в братской могиле, оставленной его родным стрелковым полком. На центральной площади городка старые, еще в царскую пору обученные своему скорбному мастерству похоронщики водрузили деревянную пирамидку, на ней черной краской вывели пятьдесят шесть фамилий.

Фамилия старшего сержанта Красных в этом списке была восьмой. В общем, выступал Паша по радио, когда его уже не было в живых: голос его был зафиксирован на специальном звукозаписывающем устройстве.

Пожалуй, это была первая весна, когда деревья на Сретенке распустились так рано, пышно и безмятежно, тополиного пуха навалило столько, что тротуары казались заснеженными – были белым-белы, а мальчишки поджигали невесомый пух спичками.

Горел он не хуже пороха. С таким же треском и высоким пламенем, достававшим до окон первых этажей. В прошлые года такого не наблюдалось.

Василий Егоров шел по Москве пешком – решил пройтись до дома. Можно было бы проехаться на трамвае со свистом, с ветерком, на хорошей скорости, можно было бы сесть на автобус, но Василию захотелось прогуляться…

Голова после ночной смены была мутной, в ушах что-то тихо позвякивало, но усталость не ощущалась. Воздух был чистым, свежим, огромный город, полный различных выбросов, вони, бензиновых испарений, бытовых запахов не испортил чистоты утра, не смог просто, листва распустившихся деревьев перерабатывала отходы жизни, насыщала воздух кислородом.

Хорошо было.

Василий свернул в неглубокий каменный проулок, вспугнул целую стаю воробьев, с азартом расклевывавшую большую лошадиную кучу, улыбнулся звуку, заполнившему пространство – треск крыльев был многослойным, рассыпающимся на лету, словно каша, стук каблуков Василия – усиленный, громкий, словно по проулку шагал великан.

А что, Егоров и был великаном.

Неожиданно он услышал глухой, будто бы стиснутый чем-то крик:

– Помогите!

Откуда кричали, непонятно, проулок был пуст, Василий остановился, обеспокоенно закрутил головой и вновь услышал сдавленное, наполненное страхом:

– Помогите!

Кричали из двора ближайшего дома, из глубины его, где росли высокие, обсыпанные снежным пухом тополя. Похоже, раздевали какую-то женщину, а чтобы крик не был слышен, ей зажимали ладонью рот. Василий кинулся на крик.

По дороге ухватил рукой кирпич – если урка вытащит ножик, кирпич против финки будет в самый раз, – влетел во двор.

Во дворе никого не было, ни одного человека. Тополиный пух, обычно плотным слоем сбивавшийся в углах, в этом дворе был спален, но след этого пала остался – горел небольшой сарайчик, в стенку которого было врезано квадратное окошко. Стекло в окошке было двойное, без рамы-оплетки, за стеклом металось бледное, плоское пятно – Василий не сразу различил в нем лицо женщины, – а с другой стороны, не нечистая же сила находилась в этом сарайчике. Вот лицо притиснулось к стеклу:

– Помогите!

Полыхали две стенки сарая – лицевая и боковая. Василий схватился рукой за скобу, прикрученную к двери, рванул на себя и тут же отскочил на несколько шагов назад – скоба уже раскалилась так, что могла обварить пальцы.