Три дочери

Охнув, Солоша кинулась к телефону – звонить Моте: пусть послушает своего сына.

Моти дома не оказалось, ушла в магазин отоваривать продуктовые карточки. Тьфу! Солоша едва не заплакала от бессилия: это надо же такому случиться – сын обращается к матери, а мать не слышит его. Мотя же на себе волосы рвать будет. Солоша снова набрала Мотин телефон… Бесполезно – нет Моти.

– Хочу сообщить тебе: я жив и здоров, – продолжал вещать Паша, – врага мы бьем крепко и гоним в его же собственное логово. И загоним обязательно, можешь, мама, не сомневаться. Погода у нас стоит хорошая, можно загорать, только некогда – враг все время отступает, и нам приходится часто менять дислокацию.

Не выдержала Солоша, грохнула кулаком по столу:

– Мотя, ну где же ты!

Снова позвонила ей на квартиру – Моти по-прежнему не было, закопалась в продуктовой лавке, выбирает, какой горох лучше подходит для музыкального супа – с желтоватой кожицей или с зеленоватой…

– Ах, Мотя, Мотя! – Солоша застонала от досады, отерла пальцами влажные глаза. – Ну что же такое делается!

А Пашка продолжал говорить дальше.

– Техника у нас такая, что немцам даже не снилась, потому они так скоро и откатываются, будто пятки у них смазаны салом. А что, мама, вполне возможно, что Гитлер выдает своим солдатам сало для обработки пяток. Командир у нас боевой, товарищ Ефимов, трижды орденоносец…

– Ах, Мотя, Мотя, где же ты? – проговорила Солоша удрученно, набрала в очередной раз номер телефона, который уже заучила наизусть.

Не было Моти, застряла среди магазинных прилавков. Жаль, что нет у простого народа аппаратов, которые записывают голос человеческий. Такие механизмы существуют, Солоша это знала, иначе как бы записали Пашкино выступление там, в окопах? – только до рядового люда они еще не дошли.

Паша Красных говорил долго, минут семь, не меньше, на прощание он сказал:

– Мама, целую тебя. Наша часть уходит дальше, меня уже зовут… Береги себя, пожалуйста, на перетруждайся – ты мне очень нужна. А главное – живи как можно дольше.

Закончил старший сержант Красных свою речь, и Солоша застыла вновь – будто омертвела. По щекам у нее текли слезы – обидно было за Мотю… очень плохо, что ей не удалось услышать живой голос сына.

Минут через пятнадцать Мотя заявилась сама – раскрасневшаяся, потная, с растрепанными волосами.

– Ты знаешь, Солош, мне удалось гречки достать, – гречка была на Сретенке крупой очень редкой, ее не выдавали даже по карточкам, добыть можно было только по блату… А тут Моте удалось достать без всякого блата. – Я и на твою долю умудрилась добыть. Так что пляши, Солоша.

Солоша опустила тяжелые, болью наполненные руки. Мотя выговорилась и поровнее повязала на голове сбившуюся повязку. Она еще ничего не чувствовала, взбодренная «гречневой» удачей Матрена Красных – словно бы находилось в другом измерении. Но и не говорить ей о том, что Паша выступал по радио, нельзя – это будет нечестно, жестоко… А сказать – это будет еще более жестоко. Как быть? Мотя тем временем вопросительно глянула на Солошу.

– Мне соседи сказали, что ты, подруга, звонила. Случилось что-то?

В ответ Солоша мрачно кивнула:

– Случилось.

Мотя даже подалась вперед к Солоше, шмыгнула носом:

– Ну?

– Твой Павел только что по радио выступал. Я искала, искала тебя – не нашла.

– Мам-ма моя, – разом постарев и осунувшись, прошептала Мотя, скорбным движением поднесла к губам уголок платка, – мама…

– Вот, он тоже начал свое выступление словами: «Здравствуй, моя дорога мама…»

Блеклые неталые глаза Моти обрели какое-то загнанное, чужое выражение, ввалились внутрь и в следующий миг наполнились слезами.

– Паша, – Мотя едва слышно шевельнула губами, – Пашка, Пашенька мой…

Больше ничего сказать не смогла, тело ее затряслось от рыданий, губы приплясывали… Мотя опустилась на стул, дернулась один раз, другой, потом неожиданно откинулась назад и затихла – потеряла сознание.

Солоша бросилась к ней, затрясла за плечо – Мотя никак не среагировала, Солоша побледнела – не дай бог, товарка умрет, для сердца такое сообщение – штука опасная, – бросилась к аптечному шкафчику, висящему на стенке. Там и валерьянка была – главное успокоительное средство, и нашатырь.

Начала с нашатырного спирта – сильно встряхнула пузырек, выдернула пробку и поднесла к Мотиному лицу. Мотя отшатнулась и, застонав громко, вяло повозила головой, подвигала ею из стороны в сторону. Глаз не открыла. Солоша дала ей еще раз понюхать едкую нашатырную пробку и, пока Мотя приходила в себя, накапала в стакан с водой валерьянки, поднесла к Мотиным губам.

– Выпей!

Мотя послушно выпила и, застонав немощно, вновь залилась слезами. Солоша помотала головой: лучше бы она не говорила ничего Моте… Нет, делать этого было нельзя – товарка бы ей этого проступка не простила. Солоша вновь накапала Моте валерьянки:

– Выпей еще!

Хлюпая носом, Мотя послушно проглотила и эту порцию, покрутила головой, словно бы в ней что-то сломалось, и она теперь не могла поставить голову на место.

– Не реви и не дергайся, – посоветовала ей Солоша жестким тоном, – главное – Пашка жив и успешно бьет фрицев.