Три дочери

Народа на свадьбе было немного, но народ собрался сплоченный, и «шампанское», приготовленное мичманом из спирта, пили дружно и хвалили напиток так же дружно, называли его «цимусом» и «вкусняшкой», и песни, глядя на рябоватый красный закат, предвещавший ветреную погоду, тоже затягивали дружно. Под гармошку главстаршины Пирогова, худого горбоносого парня из подмосковного Наро-Фоминска, способного на своем нехитром музыкальном инструменте исполнять что угодно, даже произведения Баха и Паганини…

Талантливый был человек, хотя и мрачный – главстаршина Пирогов никогда не улыбался.

Впрочем, на это имелись свои причины.

В каждой жилой комнате квартиры номер четыре имелась своя бумажная тарелка, висевшая на стене на самом видном месте – репродуктор.

Народ здешний посматривал на тарелку, склеенную из плотной черной бумаги, со страхом – разные, очень разные вести приносила она, в том числе и не самые добрые. Солоша тоже, когда стирала, поглядывала на тарелку с опаской – вдруг та объявит войну с Америкой или с этой самой… где черные люди с желтыми глазами живут? С тарелкой, как с непредсказуемым малоразумным существом, всякое может случиться, жди от нее чего угодно.

У Солоши завелась товарка – такая же труженица, как и она сама, с вечно багровыми, опухшими от стирки руками – Матрена Красных. Впрочем, для Елены она была тетей Мотей. Хотя и невелик был возраст тети Моти, а трех сыновей, семнадцати, восемнадцати и девятнадцати лет она отправила на фронт.

Двое погибли – младший и средний, старший Паша продолжал воевать, и Мотя Красных переживала за него, молила, чтобы пули и осколки облетали сына стороной.

Мотя часто заходила к Солоше – посидеть, поговорить, всплакнуть, если уж будет совсем невмоготу, она видела в Солоше родную душу, та, в свою очередь, относилась к Моте точно так же – как к родной, в общем.

Когда приходила Мотя, Солоша выпрямлялась над стиральным корытом, стряхивала с рук мыльную пену и снимала с волос косынку. Приход Моти был для нее небольшим праздником – пусть совсем крохотным, но все же праздником.

Руки Солошины были такими же, как и у Моти, – сгубила их в щелоке, в едкой мыльной пене, в каустике, в скоблении по железной стиральной доске, способной стереть пальцы до костей, в горячей воде, сменяемой ледяной для полоскания, – руки у нее были, может быть, даже хуже, чем у Моти – со вздувшимися суставами, полопавшейся кожей и ногтями, не поддающимися лечению, Солоша каждый вечер обрабатывала свои руки целебными мазями, ждала облегчения, но облегчение на приходило.

Глядели Мотя с Солошей друг на друга, на руки свои и вздыхали горько – не знали, что делать. Мотя сжимала перед своим лицом пальцы, потом разжимала, разглядывала опухшие суставы и болезненно, с тихими всхлипами и вполне понятной обидой морщилась.

Солоша морщилась точно так же, горько, слезно, по-сиротски как-то, единственное что не всхлипывала, не терла распухший от слез нос.

Мотя Красных жила в такой же большой коммунальной квартире, что и семья Солоши, – там также было много комнат, стены сухо и таинственно потрескивали, словно вспоминали свое непростое прошлое, пору, когда на Сретенке жили буйные люди, и ныне, если поискать потщательнее, под каждым домом можно найти чью-нибудь могилу.

Что удобно было – в квартире у Моти, так же как и у Солоши, имелся телефон: соседом Мотиным был сотрудник Лубянки, тихий неразговорчивый человек, который никогда не ходил в военной форме, только в штатском «партикулярном» платье, – ему и поставили телефон. Специально. Но он не стал прятать аппарат у себя в комнате и пользоваться им в одиночку, определил место телефону в коридоре – пусть пользуются все. Точно так же, как и у Солоши, где телефон поставили Елене, а пользовалась им вся квартира.

Иногда Солоша звонила Моте, – хотелось услышать голос приятельницы и перекинуться парой слов, – а Мотя, в свою очередь, тоже звонила Солоше. Связь была хорошая, телефонные аппараты в ту пору не отказывали, прослушать их, как ныне, с ближайшего столба было невозможно, поэтому народ относился к телефонам с доверием.

В тот вечер Солоша, закончив стирку и развесив госпитальное белье на веревках, уселась на стул под тарелкой репродуктора и задумчиво подперла подбородок кулаком – устала. Потом потянулась, сделала звук в тарелке погромче: Ленка по своим чекистским каналам достала современный репродуктор, в котором звук можно было сделать и погромче и потише – как захочется, в общем, в других комнатах их квартиры таких тарелок не было.

По радио передавали интервью, взятые у солдат на фронте – своеобразные устные письма с войны, где почти каждое выступление начиналось словами, которые, несмотря на свою простоту, обязательно трогали душу: «Здравствуй, моя дорогая мама!»

Передача была популярной, звуковые письма тревожили эфир едва ли не каждый день, и многие мамы плакали, слыша голоса своих сыновей-фронтовиков.

На этот раз прозвучало то же самое:

– Здравствуй, моя дорогая мама!

Солоша невольно напряглась – очень уж голос был знакомый.

– Привет с фронта тебе шлет твой сын, старший сержант Павел Красных.