Три дочери

– Так что, Николас, постарайтесь сделать все, чтобы у вас с Верой была счастливая жизнь, одна на двоих… Я никак не могу принять ваше предложение. – Елена потянулась, провела перчаткой по плечу Вилниса, движение было невесомым, оно должно было принести успокоение, а у Вилниса словно бы душу обожгло огнем. – Всякие минутные увлечения проходят быстро, Николас, и у вас это пройдет. Поверьте мне, – Елена вновь провела рукой по его плечу.

Лучше бы она этого не делала, Вилнис почувствовал жжение в висках – сейчас ведь из глаз полетят искры, смешанные со слезами, – этого еще не хватало! Он не знал, какие слова нужно произносить в таких случаях – каяться или не каяться, хлопаться на колени или нет, свести все к шутке или, наоборот, утяжелить момент, сделать его очень серьезным, – он никогда еще не попадал в такие истории…

А с другой стороны, не сделать этого предложения он не мог, – если бы струсил, зажался, повесил на рот замок, то потом все оставшиеся годы презирал бы себя.

Он перехватил руку Елены, поднес к губам и поцеловал запястье – кусочек чистой нежной кожи, прогал между верхом перчатки и рукавом шубки, в которую была наряжена эта прекрасная женщина, произнес тихо, почти в себя:

– Простите меня, Лена, пожалуйста, я не должен был этого делать.

– Все проходит, Николас, – в голосе Елены прозвучали сочувственные нотки, – пройдет и это. Так считал библейский царь Соломон.

– Я… – начал было Вилнис, но умолк, ему было трудно говорить, – я…

– Не надо больше никаких слов, Николас, – попросила Елена, – считайте, что сегодняшнего разговора не было. Не дай бог, о нем узнает Вера – у вас тогда будет очень непростая жизнь.

Она отошла от Вилниса на три шага, поклонилась ему и двинулась в обратную от дома сторону.

На следующий день Вилнис покинул дом в Печатниковом переулке – Вере сказал, что его срочно вызывают на Шпицберген, при первой же возможности он позвонит ей, либо пришлет письмо, поскольку не знает, что там происходит (даже приблизительно не знает), и, если будет возможность вернуться в Москву, тут же вернется.

Он отправился в аэропорт, там в небольшой местной гостинничке провел двое суток, не показываясь на улице, а на третьи улетел на Шпицберген.

Ему повезло, на остров шел внеплановый борт, которому поручили доставить на север начальство, Вилнис на нем и полетел. Помог командир экипажа, с которым он однажды летал на охоту.

Мичман Коваленко после Констанцы вернулся в Севастополь, получил офицерское звание и некоторое время служил адъютантом у командующего флотом.

Поскольку он и мичманом был хорошим, и офицером оказался образцовым, и военное образование имел (во время войны был направлен в артиллерийское училище, успешно окончил его, но заветные звездочки на его погоны не легли – согласно появившемуся тогда приказу Верховного главнокомандующего Коваленко был отозван в кадровый резерв флота и довольно долго оставался мичманом), об этом он рассказывать не любил, но что было, то было, а через два года был переведен служить в Москву, в Главный штаб Военно-морских сил.

К этой поре у четы Коваленко уже было двое детей, две симпатичных кудрявых девчонки, их надо было учить, как ходить по улицам Москвы, пристраивать в школу, выводить в жизнь, рассказывать, как ориентироваться в шумной толпе: ведь «столица нашей Родины» – не провинциальный Севастополь, это совсем другая «субстанция», которую надо было осваивать.

Да и сам Коваленко освоил Москву не сразу, если честно, иногда робел – слишком уж много золотых погон вобрал в себя этот город.

Одно было хорошо – семье младшего лейтенанта Коваленко довольно быстро выделили жилье – в новом доме на Воробьевых горах, недалеко от университета – не посмотрели, что у него маленькое звание, хотя в очереди за квадратными метрами стояли капитаны третьего ранга, был даже один капитан первого ранга, – и выделили… Капитан первого ранга не получил крышу над головой, а младший лейтенант получил.

Вот что значит настоящая советская власть – не морковная, не деревянная, не бумажная, не обсыпанная пылью, а – настоящая.

Себя Коваленко старался держать в собранном, жестком состоянии – все-таки он находился в Москве, на виду у очень высоких чинов, но зажатость эта исчезала, когда он попадал на стадион, на футбольный матч. Здесь Александр Николаевич чувствовал себя, как дома, даже лучше, чем дома.

На стадионе болельщики часто скидывались на троих, приобретали пол-литровый пузырек белой, чтобы потом, поддерживая любимых игроков, кричать как можно громче. Коваленко не был исключением из правил, любил выпить и так же, как и другие, искал знакомых, привычно спрашивал у них:

– Башашкиным будешь?

В переводе на обычный язык это означало: «Третьим будешь?», поскольку весь Советский Союз знал, что у знаменитого игрока Башашкина на майке белел третий номер. Защитником он был великолепным, на поле действовал, как Бог. Быть «Башашкиным» в дружеской выпивке было приятно.