Три дочери

В сорок третьем году он был ранен, попал в плен и брошен в концлагерь, потом переведен в другой концлагерь – под Берлин, облегченный, без печей и гестаповских станков, на которых мучили людей, где немцы пытались создать татарский легион, но Асхату от легиона удалось отвертеться, помог один земляк, – и он очутился в третьем концлагере, на севере Франции.

Советских пленных там не было, только французы, да англичане с бельгийцами, Асхат остался жив и в лагере встретил всколыхнувшее душу известие: наши победили!

За колючей проволокой познакомился с француженкой по имени Мишель – чернявой, гибкой, как волжская лоза, больше похожей на татарку, чем на француженку, и прикипел к ней… В сорок девятом году женился.

Матери не писал потому, что боялся ее подставить под какую-нибудь карательную меру. Асхата предупредили: органы в Советском Союзе не дремлют, выявляют тех, кто имеет за границей родственников, поэтому матери его Кире Ахияровне Арниевой спуска не дадут и грех Асхатов не простят.

Знал бы Асхат, сколько слез выплакала его мать, да… в общем, сыновья узнают это редко, в основном только догадываются.

Во втором своем письме, пришедшем через неделю, тетя Кира сообщила, что подала ходатайство на выезд – надо все-таки съездить к сыну с невесткой, повидать их, ходатайство это принято к рассмотрению, и теперь повариху отзывают домой, в Казань – результатов рассмотрения ей надо дожидаться там.

«В следующий раз я напишу тебе уже из дома, из Казани, – сообщала она Вере, – а ты, девонька, держись, и рожай на свет белый богатыря. Если буду жива, то обязательно загляну к тебе в Москву, навещу». Прочитав это письмо, Вера расплакалась: жалко было тетю Киру – ведь с нее за сына, оставшегося за границей, обязательно спросят, а то еще и шкуру снимут.

– Не переживай, не снимут, – утешила ее Елена, – те времена уже прошли, а новые еще не наступили. А может быть, твою начальницу даже во Францию, к сыну пустят… Ныне всякое может случиться.

Пора та называлась «оттепелью», и о том, что это была «оттепель», Вера узнала потом, несколько лет спустя.

В конце письма тетя Кира сделала приписку, что кошку Конгушу она заберет с собой, оставить ее на Шпицбергене не с кем. За это Вера была благодарна тете Кире. Жизнь есть жизнь, состоит она из мелочей, сшита бывает, как лоскутное одеяло, из кусков и кусочков и отдирать ни одну из долей нельзя – будет больно… Хорошо, что сюжет с Конгушей завершается именно так.

Родила Вера Егорова сына – как и хотелось тете Кире – богатыря весом в четыре восемьсот. Первым делом отправила телеграмму Вилнису (сама пойти на почту не смогла, из роддома не выпустили), – дала санитарке несколько рублей, та сбегала на телеграф и быстро отстучала послание с коротким сообщением: «Родился сын весом четыре восемьсот», ожидала от Вилниса ответной вести, но ответная телеграмма не пришла.

Голову кольнула мысль: «А ведь он меня бросил… Точно бросил». Вера накрыла голову подушкой и заплакала. Плакала долго, горько – было так обидно, что даже не хотелось жить… Может быть, она нашла бы какой-нибудь быстрый способ отправить себя на тот свет, но одно останавливало ее – сын.

Если бы на Шпицбергене находилась тетя Кира, она бы отписала Вере, рассказала бы все, как есть, не стала бы ничего утаивать, но тетя Кира находилась в Казани.

Через месяц Вере пришло письмо, в котором неизвестный человек по фамилии Петровых (фамилия эта не говорила Вере совершенно ничего) сообщал, что Вилниса на охоте задрала белая медведица – напала сзади, исподтишка…

«Три дня мы искали Колино тело, чтобы похоронить, нашли только часть одежды и зарыли все это на русском кладбище острова. Кладбище тут старинное, лежат здесь поморы еще петровской поры, которые когда-то зимовали на Груманте, поэтому считайте, что у Коли – хорошая компания. Когда приедете на Шпицберген, то могилу Н. Вилниса найдете быстро – на ней стоит крест, который мы склепали из самолетного алюминия».

Сообщение о смерти Вилниса Вера не восприняла как трагедию – ей вообще казалось, что он жив и совсем не думал умирать, поэтому ни истерики не было, ни слез – просто она замкнулась на несколько дней и ни с кем не разговаривала, она словно бы вспоминала свое прошлое, перебирала его по листкам, перечитывала странички, одну за другой, лицо у нее было онемевшим, ничего не выражавшим – ни горя, ни скорби, ни озабоченности. Собственно, Вера – младшая из сестер Егоровых – была еще девчонкой, хотя возраст ее был совсем не девчоночьим, но дело ведь не в возрасте, а совсем в другом. Все мы это хорошо знаем…

Сына своего она назвала Василием – в честь покойного деда. Паренек родился на редкость спокойным – был, словом, таким же спокойным, как и вся порода Егоровых, очень осмысленно изучал лица своих двух тетушек Елены Васильевны и Полины Васильевны, лицо матери, что-то прикидывал про себя, напрягал небольшой свой (пока небольшой) умишко и думал, думал…

– Это хорошо, что он думает, – заметила Елена, она была из сестер самой опытной и в психологии разбиралась неплохо, – глазенки вон какие смышленые, видите? Это здорово.