Три дочери

Елена достала из «горки»-серванта несколько небольших, предназначенных для крепленого вина, бокалов. Следом из нижней части «горки», из шкафчика, извлекла большую черную бутылку с лаково поблескивающими боками и красной этикеткой.

– У нас что, наметилась какая-нибудь торжественная дата или ты получила повышение по службе? – спросила Вера.

– Ни то, ни другое и даже не третье.

– Тогда чего?

– Мне сегодня подарили хорошее крымское вино, марочное, – она приподняла бутылку, – хочу за вас, мои дорогие сестры, выпить.

– А ты, Лен, что, в стороне останешься? Уж лучше выпить за всех нас, за троих.

– И за меня тоже – я в стороне не останусь. А вообще-то… – Елена усмехнулась печально, глаза у нее потемнели… Водрузила бутылку в середину стола и проговорила негромко: – За нас, вдов.

Полина отрицательно покачала головой:

– Но ты-то, Лен, ты не вдова.

– Почему не вдова, – возразила Елена, – еще какая вдова. Только не настоящая вдова, а соломенная, – все остальное сходится, попадает один в один: у тебя мужика в доме нет, и у меня нет. Как видишь – доля общая… Чем мы отличаемся друг от друга?

Не сдержала вздоха Полина, подняла свой бокал, в который Елена налила вино, глянула на свет и снова вздохнула.

– Ладно, сестры, – вино было темным, почти черным, бокал пахнул старым виноградом, – за нас с вами! – Полина отпила немного, почмокала пухлыми губами: – Сладкое.

– Крымские вина тем и славятся, что они сладкие.

Тем временем в своей люльке завозился, заскулил маленький Василий, Вера отставила бокал и кинулась к нему. Зашептала счастливо и одновременно как-то сыро, озабоченно, словно бы внутри у нее скопились слезы, и она не давала им пролиться.

– Тихо, тихо, маленький, – едва она прикоснулась к сыну, как тот умолк – почувствовал мать и успокоился.

– Вот что значит настоящий мужик растет, – заметила Елена, – запах вина распознал даже сквозь сон.

Они просидели в тот вечер долго, все разговаривали – речи вели тихо, чтобы не потревожить сон маленького Василия.

Когда пришла Соломонида Григорьевна, усталая от общения со своими товарками – тетей Мотей Красных и Агеихой, – налили сладкого душистого вина и ей. Та потянулась к бутылке, взяла ее в руки, поднесла к глазам и медленно, почти по слогам, прочитала:

– «Бастардо». Что это значит?

– В переводе на русский – «Незаконнорожденный», – пояснила Елена.

– С какого языка?

– Наверное, с татарского. А может, с испанского – не знаю.

Солоша пригубила бокал, почмокала довольно:

– Вкусное вино, – перевела взгляд на Веру, поинтересовалась голосом, мгновенно ставшим сухим: – А ты чего не пьешь?

Вера не стала признаваться матери, что выпила уже два бокала, вместо этого озабоченно махнула рукой:

– Боюсь, что вино помешает ребенку, мало ли…

– Не бойся, – перебила ее Солоша, сказала, как отрезала. – Наоборот, спать будет лучше.

– Он и так неплохо спит. Спокойный.

– В деда, – улыбнулась Елена.

Солоша промолчала.

Вновь потянулись день за днем, – длинной, казалось бы, нескончаемой цепочкой, – нет вроде бы у этой череды ни конца ни края. Увы, – есть.

Менялись месяцы, следуя один за другим, менялась погода, иногда на Москву наваливалось вообще редкое бедствие – град: с неба падали такие комки льда, что на Трубной площади одна неровная, словно бы спекшаяся из нескольких кусков градина, убила собаку, которую хозяин не успел увести с улицы, на смену граду пришла жара, сделавшая асфальт податливым, как хлебный мякиш; зимой улицы заваливало, как в Сибири, снегом, и по обочинам, отделяя проезжую часть от тротуаров, вырастали насыпные сугробы.

Жизнь шла, была она разной, и цвет имела разный – всякое в ней случалось, выпадали и серые, и черные дни, – но многочисленное семейство Егоровых было ею довольно.

Запыхавшись, прикрыв рот платком, чтобы не нахвататься холодного воздуха, – по Москве ходил свирепый грипп, – Вера спустилась по эскалатору на перрон станции метро «Площадь Революции», встала у одной из бронзовых фигур, украшавших подземный зал. Вере казалось, что когда-нибудь эти выразительные фигуры оживут, вольются в поток пассажиров, надо только подождать, когда это произойдет.

Но фигуры все не оживали – видать, время не пришло.

Отвернув рукав пальто, она глянула на крохотные модные часики: опоздала или нет? Ей предстояло встретиться с приятельницей, с которой она сидела за одной партой в сретенской школе, – приятельница имела блат в ГУМе и могла достать детские трикотажные вещицы для Васьки. В магазинах трикотаж появлялся редко, добыть его можно было только по знакомству.

Часы показывали, что Вера пришла вовремя, минута в минуту, а вот приятельница запаздывала. Москва – город суетной, застрять можно где угодно, даже на дорожке перехода через улицу.

Вздохнула Вера и начала разглядывать скульптуры, плафоны освещения, каменной пол – видать, дорогой, тщательно постеленный…

Неожиданно в толпе она увидела человека, – знакомого человека, – и ее словно бы электричеством пробило, ударило так, что пространство перед нею закачалось, бронзовые фигуры накренились опасно – того гляди, лбами треснутся в исхоженные многими ногами плиты пола.