Три дочери

Жизнь налаживалась. Полина командовала в доме, у нее появились наклонности настоящей хозяйки, которой до всего было дело, она сумела приобрести недорогую мебель, – это была старая мебель, купеческая, очень добротная и красивая, – воспитывала девчонок, занималась кухней, а Коваленко зарабатывал деньги, пропадал на службе и, случалось, ходил на футбол. Причем чем дальше, тем чаще он выбирался на стадион. Эта страсть оказалась покрепче карточной, поазартнее, позанозистее игр в домино и лото.

Так продолжалось несколько лет, пока однажды поздней осенью, буквально в предзимье, готовом сковать землю стальными морозными скрепами, не состоялся матч между двумя очень сильными московскими командами «Торпедо» и «Динамо».

Было холодно, но игроки, сверкая красными от усилившегося морозца ногами, холода не чувствовали, носились так, будто гоняли мяч последний раз в жизни… Во время игры, минут за двадцать до окончания матча, повалил снег: тяжелый, плотный, будто бы спекшийся, в нем мало что можно было разобрать – все скрывала танцующая, косо падающая вниз серая завеса.

Матч не был прерван, но дотянули его до финального свистка с трудом. Младший лейтенант Коваленко с двумя своими знакомыми на прощание сыграл «в Башашкина» и отправился домой на горячий Полинин борщ, который очень любил. С чесночными пампушками, как это делала когда-то мама Саши Коваленко.

В повседневном языке младшего лейтенанта Коваленко были два слова, которые он употреблял часто, особенно на футбольных матчах: «албанец» и «бекицер». «Бекицер» – слово известное, в переводе с одесского «быстрее», а «албанец» в речи Коваленко означало «плохой человек».

По дороге домой Коваленко вспоминал детали последнего матча сезона, вспоминал выпивку, тяжелые, как сырой хлеб, снежные лепешки, которые они ловили на лету и ими закусывали, лелеяли свою поллитровку и посмеивались над соседней компанией, которая сумела наскрести денег только на чекушку и долго не могла разделить ее поровну.

– Что такое ни то ни сё?

– Чекушка на троих.

Ходила в народе такая хохма. В конце концов чекушечная компания обиделась на окружение младшего лейтенанта, выматерилась беззлобно и растворилась в снегу.

Когда снег перестал идти, сделалось еще холоднее, стало очень холодно. Автобусы застыли в безобразных угловатых сугробах, улицы замерли, техника могла двигаться только на буксире у более сильных машин, например, у тракторов и тех трескучих механизмов, которые имели гусеницы. На фронте эту роль выполняли танки, но пора та тяжелая прошла, возвращаться в нее не хотел ни один человек в Советском Союзе… Коваленко остановился у невысокого, густо облепленного снегом дерева, прислонился к стволу.

Людей не было видно, словно бы всех подмела под гребенку некая страшная болезнь, пространство было пустым. Коваленко поднес ко рту руки, подышал на них. Ни пальцы, ни кожа, ни обратная сторона ладоней, ни сами ладони теплоты дыхания не почувствовали. Надо было двигаться дальше. Коваленко мотнул головой, словно бы отдавал себе приказ, но с места не сдвинулся.

В голове шумел, глухо плескался морской прибой, вода накатывалась на кромку берега, подхватывала гальку и с влажным дробленым шуршанием неторопливо отползала назад. Давно он не слышал звука морского прибоя, хотя волны, бьющиеся о берег, иногда возникали во сне, и тогда Коваленко встревоженно вытягивался на постели, замирал в ожидании, что сейчас прозвучит громкий жесткий приказ, не оставляющий ни одного шанса на выбор – двигаться придется вперед и только вперед, на пули…

– Вперед, – пробормотал он едва слышно, окутался белым паркум, налетевший порыв поспешно уволок его в сторону. – Вперед, – повторил Коваленко, но опять не сделал ни одного движения, чтобы оторваться от дерева.

Людей в округе по-прежнему не было, улица пугала своей удручающей пустотой. Колдовство какое-то, наваждение, шаманство.

– Вперед, – произнес он призывно и вновь не сделал ни одного шага, даже малого.

Несколькими вялыми движениями поднял воротник шинели, руки засунул в рукава.

Морская шинель представляла собой известно что, особенно в ту пору: тоненькое сукно без всяких утеплителей и подстежек, на «рыбьем меху» – на воздухе то есть. И, кроме воздуха – ничего. Замерзнуть в такой шинельке можно было легко и главное – очень быстро. Коваленко поплотнее прижался спиной к дереву – так будет теплее, правда ведь? – и закрыл глаза.

Перед взором его высветилось море – огромное, сияющее, теплое, очень спокойное, именно такое море любила Полина, – и младший лейтенант расслабился, вздохнул освобожденно, вгляделся в недалекие волны. Ведь недаром все время он слышал звук моря.

Звук моря, влекущий, рождающий сладкую дрожь в душе, – призывный звук моря…

Наутро флотского офицера Коваленко нашли замерзшим около того дерева, где он так неосторожно остановился, чтобы перевести дыхание и согреть хотя бы немного руки…