Три дочери

Вера мигом обрезала свой «спектакль» и вскидывала над собой руки, будто фриц, сдающийся Красной армии в сражении под Москвой:

– Все-все! Молчу, молчу, молчу!

За все годы совместной жизни в этом калужском домике сестры ни разу не поссорились – не было такого! Жили душа в душу и, появляясь зимой в Москве, иногда сходились вместе, светлели лицами, вспоминая быт той летней, ушедшей в бывшесть поры:

– Ах, как хорошо было!

А ведь верно: несмотря ни на что, было хорошо. И не только в Калужской губернии…

* * *

Старшая Егорова – Соломонида Григорьевна – дожила до 1975 года, воспитала не только внуков, но и правнуков.

До конца жизни она оставалась верна себе – не признавала ни стиральной машины, ни электрического утюга, ни иных удобных в быту вещей, стирала, кипятила и крахмалила белье вручную, гладила только чугунным утюгом, похожим на старый паровоз, украшенный клеймом едва ли не столетней давности, а может быть, и более ранней поры – завода времен царя Алексея Тишайшего.

Результат же у нее получался лучше, чем у тех, кто перешел на электрические и электронные рельсы: бабушка Соломонида, к старости сделавшаяся совсем маленькой, какой-то усохшей, душой чувствовала всякую ткань, ее фактуру, переплетения, но особенно – ткань бельевую. Она была мастером, мастерицей своего дела, из того профессионального цеха, который называли «белошвейным»…

На Сретенке ее помнят до сих пор.

Ныне в доме номер двенадцать в Печатниковом переулке, после всех переделок и реконструкций, располагается один из департаментов правительства Москвы.

Жизнь у департамента тихая, посетителей там бывает немного и вряд ли интеллигентные сотрудники этого высокого учреждения знают что-либо о событиях, «имевших место быть» некогда в стенах здешних… А ведь они были, они оставили свой след в истории Сретенки, и совсем неважно, что все это происходило пятьдесят, шестьдесят, семьдесят и более лет назад, – совсем неважно…

Главное, что все это было.

Москва – Внуково

2016 г.

Утром пришел садовник

Светлой памяти моего друга-фронтовика Евгения Григорьевича Шермана (Ананьева)

На войне случались всякие приключения. После войны, кстати, случались тоже.

Но приключение приключению – рознь.

Они прибыли в Москву вместе, в одном поезде, в одном вагоне – немецком, взятом, как трофей, у гитлеровской Германии и переставленном на русские колеса, поскольку в Европе рельсовый путь – более узкий, чем в России и на европейских колесах к нам никак не вкатиться, не встать на наши пути.

Хотя до границы они добирались врозь – майор Савченко из маленького, с нарядно-фарфоровыми домиками городка на севере Германии, а майор Мосолков – из Австрии, где его полк стоял на самом берегу Дуная. Ловили рыбу, проводили занятия по тактике и изучению армейских уставов и просто загорали. Грелись на солнышке солдаты, уставшие от походов, с огромным удовольствием.

В поезде оказалось, что едут они в одно и то же военное управление, о котором они не имели права рассказывать, хотя ничего секретного вроде не было. И едут они по одному и тому же делу – отчитаться за сделанное и получить назначение, поскольку оба оставались служить в армии, имели специальное образование и снимать с себя погоны, менять военный китель со строгим стоячим воротником на гражданский пиджак, не приспособленный для того, чтобы его подпоясывать ремнем, а через плечо перекидывать портупею, ни Савченко, ни Мосолков не считали нужным.

Оба были молоды – на двоих пятьдесят четыре года, оба имели ордена за фронт, оба весело смотрели на мир, оба хотели жить. А многим из тех, кто раньше был рядом с ними и тоже хотел жить, выпала судьба совсем иная, могилы их остались вдоль всех дорог, пройденных воинскими частями Мосолкова и Савченко.

Столкнулись два майора на одной железнодорожной станции, левая половина которой была будто бы обрублена топором – ровно, с одного удара, и валялась тут же в виде безобразной красной кучи битого кирпича, стекол, ломаного дерева и гнутых железных прутьев. Правая часть здания торжественно сияла зачищенными окнами, побеленными рамами и подправленной крышей; наверху к карнизу был прибит красный транспарант, а сбоку прикреплена деревянная будочка с крохотным, как в уборной оконцем и надписью, сделанной от руки: «Кипяток».

Мосолков запоздало вымахнул из вагона, перенесся сразу через все ступеньки на землю, внизу чуть задержался – ровно настолько, чтобы спросить у проводницы:

– Сколько будем стоять, сестричка?

Сестричка, которой было уже за пятьдесят, с мятыми железнодорожными погончиками, без знаков отличия, голос имела звонкий, будто жила в соловьиной роще:

– Пятнадцать минут!

– Все ясно. Без меня не уезжайте! – Мосолков крутнулся на одной ноге, ловя взглядом будку с кипятком – где же она может быть? С первого раза не нашел и снова предупредил проводницу: – Без меня не уезжайте! Если что – рвите стоп-кран!