Три дочери

На нос бабуля натянула очки с толстыми стеклами, отчего живые карие глаза ее так увеличились, что занимали чуть ли не четверть лица. На коленях бабуля держала объемный узел – так, похоже, и ехала, не выпуская его из рук. А сосед с золотыми парадными погонами бегал для нее за кипятком, приносил в графине с завинчивающейся крышкой.

Справа от нее, у окна, сидел, значит, майор, а место слева было забито узлами, судя по завязкам – бабулькиными. «Бога-атая бабка, – улыбнулся Мосолков, – если тряхнуть, звона много будет». На скамейке напротив сидели трое фезеушников в гимнастерках с железными пуговицами, с невзрачными незапоминающимися лицами, будь одеты они в другое – и выглядели бы по-другому, серая унылая форма обезличивала их.

Чайник с кипятком, который принес им сосед-майор, – сами они не выходили из вагона, боялись отстать от поезда, – стоял на полу, на клочке газеты. Фезеушники ожесточенно скребли себе пальцами затылки – соображали, где бы достать пару сухарей, чтобы попить чаю. Скользнув взглядом по фезеушникам, Мосолков тихо позвал:

– Товарищ майор!

Майор, углубившийся в книгу, даже не шевельнулся, голос Мосолкова вообще не дошел до него; узкое бледноватое лицо было усталым – читая книгу, этот военный словно бы жил какой-то своей, особой, параллельной жизнью, никак не смыкающейся с жизнью усатой очкарихи-бабки и серых фезеушников, и вполне возможно, что вырви его сейчас Мосолков из той, параллельной жизни, то поплатится за это. Нет, не резкой отповедью, а досадой, внутренним недоумением, осознанием собственной неловкости, которую ему придется заглаживать. Мосолков уже было отступил назад, в коридор вагона, но в последний момент сдержал себя: все-таки не привык откатываться на тыловые позиции.

– Товарищ майор! – снова позвал он, уже громче.

Майор на этот раз услышал, положил книгу себе на колени. Лицо его было беспристрастным, как у разведчика, идущего на задание, но и беспристрастность никогда не бывает одинаковой, она всегда разная, – беспристрастность этого майора была мягкой. А вообще лицо его было добрым. Увидев Мосолкова, майор приподнялся с лавки, произнес не по-военному:

– Добрый день!

– Товарищ майор, давайте сделаем так, чтобы день этот действительно был добрым, – проговорил Мосолков напористо, очень напористо произнес, как в атаке на хорошо укрепленную высоту.

Майор шагнул к двери, к Мосолкову, протянул руку:

– Савченко Юрий Николаевич.

– О! Тезка! – воскликнул Мосолков, – только по отчеству я не Николаевич, а Ионович. Чеховское отчество. И фамилия у меня, можно сказать, коровья либо лошадиная, так же, как у Чехова – Мосолков. От слова «мосол». – Он перетащил майора через невидимый порожек купе, отмеченный плоской железной рейкой. – Через порог нельзя здороваться, товарищ майор.

– Чего так?

– Плохая примета.

– Я раньше не верил в приметы, а сейчас верю. После первого ранения стал верить.

– Примета навела?

– Было дело.

– У меня тоже. Дважды был ранен и дважды заранее знал, что буду ранен. Я, знаете, чувствую себя виноватым перед вами, – Мосолков прижал к кителю руку. – Там, у раздачи кипятка…

– Полноте, полноте!

– Предлагаю вам объединить наши продуктово-питьевые возможности. Вы едете в Москву? – в ответ на утвердительный кивок, Мосолков красноречиво свел вместе ладони: сам Бог, мол, велел.

– Сейчас, только вклад свой возьму, – подумав, согласился Савченко.

– Не надо, не надо, – воспротивился Мосолков, – все есть!

Через пятнадцать минут они уже сидели в отсеке Мосолкова, разложив на маленьком откидном столике, на котором никогда не хватало места, дорожную снедь, вспоминали города и края фронтовые, искали точки пересечения, но их, похоже, все-таки не было – много раз оказывались на параллельных курсах, а пересекаться не пересекались. Мосолков выложил все, что приготовил ему в поездку ординарец: копченую курицу, буженину, твердую, почему-то попахивающую коньяком колбасу, вареные утиные яйца, достал мерзавчики – алюминиевые пятидесятиграммовые стаканчики, вложенные друг в дружку, бутылку, жирно запечатанную рыжим, явно «ненашенского» происхождения сургучом, щелкнул по ней ногтем:

– Осилим?

– Посмотрим, – уклончиво отозвался Савченко.

– Божьи слезы высочайшей крепости. Девяносто шесть градусов. Вы любите девяносто шесть?

– Очень неопределенное число, Юрий Ионович. В обе стороны смотрит.

– Какое же число вы любите? Сорок? Еще какое-то?

– Семь.

– Странно. Почему семь? А почему не три, не восемь, не четыреста?

– Семь – святое число, доказанное наукой.

– Наверняка ведь есть люди, которые смеются над этим, – Мосолков твердой рукой разлил спирт по мерзавчикам. – На фронте я так намостырился разливать, что могу делать это с закрытыми глазами. Завяжите мне глаза шарфом – стакан найду горлышком бутылки и выдам ровно столько, сколько другие наливают с открытыми глазами.

– Есть, конечно, люди, которые могут посмеяться и над этим. Но Ной сказал, что смеется тот, кто смеется последним.

– Причем здесь Ной? – Мосолков энергично потер руки, еще немного – и в ладонях у него забьется огненный воробышек. Но нет, не забился. – К черту Ноя!