Три дочери

– Не получится, не получится, – неожиданно возразил Мосолков, который уже вник в это дело, точнее, вник в последнее объяснение, сделав это быстро и цепко, как в разведке. – Если брать последовательно, то получится не «храм», а «хрма». Хрма – это не храм.

– А кто спорит? Вполне возможно, что церкви раньше так и звали – хрма. Но о слово «хрма» можно сломать язык и на всю жизнь остаться хромым.

– А что означает крест? – Мосолков умел задавать неожиданные вопросы, он мог бы изобразить и что-нибудь посложнее, связанное с сущностью бытия или вечностью духа, но не хотел, чтобы Савченко запнулся и развел беспомощно руки, ему доставляло удовольствие видеть, что Савченко не огрубел за войну, хотя кожа человека после двух атак на хорошо укрепленную высоту становится крокодиловой, он может плеваться железом, отдавать железные приказы, есть железо и сам быть железным, – таким, например, за войну стал Мосолков, обретя на всю жизнь твердость и такую волю, что ломать его можно было только с помощью динамита или гранаты, он сам как-то сказал одному заносчивому сослуживцу, капитану из штаба дивизии: «Ломануть меня может только динамит, подложенный во сне под голову, ты против меня – мягкая килька». Хорошо, что на войне не все закостенели.

– Крест – это обычный знак плюса.

– И больше ничего?

– А что еще надо? Крест предполагает рост до бесконечности. Вы можете назвать самое большое число, которое знаете? Назовите!

– А ведь действительно, – Мосолков напрягся – ему показалось, что он сейчас назовет это число, но не тут-то было, он не знал самого большого числа на свете, – наверное, его просто не существовало, – подивился тому, что никогда над этим не задумывался, широкое, по-монгольски скуластое лицо его сделалось озабоченным, еще более расширилось в скулах – Мосолков считал, что у него все не как у людей, все устроено совершенно по-иному. Подбородок у Мосолкова вытянулся, отвердел. – Нет такого числа! Выходит, крест – это… – он не договорил, повертел пальцами в воздухе, изображая что-то круглое, – это почти что земной шар? Так?

– Не совсем, – сказал Савченко, – крест – это знак плюса и еще, как мне кажется… – он замялся и вновь машинально покрутил пальцами в воздухе, – ну совсем, как Мосолков, подкинул в руке что-то невидимое, проговорил: – Еще – это символ добра.

– Ну-у-у! С чем я не согласен, с тем не согласен. А тевтонский крест меченосцев, а инквизиция с крестом в руке, а кресты на боках фрицевых танков?

– Я имею в виду славянский крест. Хотя возможно, возможно… Есть предмет для спора, есть.

– Да потом на войне мы разучились ценить добро, – убежденно проговорил Мосолков.

– Это смотря о ком речь? Зато как высоко ценилось самое малое проявление добра – кусок бинта, сухарь пополам, щепотка соли, запасная обойма к пистолету, немецкая сигаретка, родная отечественная самокрутка – все пополам, а? Война хотела выбить из людей чувство добра, да не везде ей это удалось, у одних она выбила, у других только укрепила. Как ни старалась война, а равновесие все равно сохранилось. В природе не бывает перекосов, несмотря на войны.

– Услышал бы нас какой-нибудь особист, – неожиданно усмехнулся Мосолков и, снова налив спирта в мерзавчики, потянулся за куском буженины, – в войну они попритихли немного… Ведь невелика была для них радость – лезть в окопы, где можно нарваться на пулю или насадиться на штык, вот они и старались отсидеться в кустах. А сейчас…

– Сейчас они уже проснулись, – неопределенно проговорил Савченко, – займутся своим привычным делом… Повторится то, что уже было. Их же ведь на фронте сидело вон сколько! И все хорошую зарплату получали… Теперь им подкинут новую работенку. Чует вот это самое… – Савченко коснулся пальцами своей груди, где у него, судя по всему, была душа, – очень даже чует. А насчет славистики, чисел, символов и прочего, Юрий Ионович, – голос Савченко сделался звонким и жестким, – в меня в институте столько вбили, что если б не война – быть мне уже кандидатом наук и как минимум – автором двух книг.

– Не боитесь, что я – особист?

– Вы не особист.

– Откуда знаете?

– А мне не надо знать, Юрий Ионович, я вижу. Для меня жест значит больше, чем речь, а характер говорит больше, чем документ с печатями.

– Знаете что, товарищ майор, – Мосолков придвинул к Савченко буженину, – давайте выпьем на брудершафт и будем на «ты».

– Я же не ресторанная дамочка, чтобы пить со мною на ты, Юрий Ионович…

Мосолков обиженно пошмыгал носом – как всякий горячий человек он быстро перегревался, а перегревшись, шел в лобовую атаку, напролом, либо обижался – реакция его была двоякой, все зависело от того, кто его зацепил. На Савченко он обиделся, по-боксерски подвигал челюстью, ловя маленькими, сажево-черными глазками деревья, проносящиеся за окном, посмотрел на часы:

– Уже давно не было остановок. Поезд идет, как курьерский – мимо всех столбов без задержки, – он снова посмотрел на часы и засмеялся, перебарывая в себе обиду и одновременно отзываясь на влажный маслянистый стук под колесами – состав проходил стрелку, а это означало, что впереди была станция.