Три дочери

– Не хотите брудершафта – пусть будет брудерштоф, – стараясь, чтобы голос его звучал как можно более равнодушным, произнес Мосолков.

– Давайте выпьем без всяких брудершафтов – просто выпьем и будем на «ты», – предложил Савченко. Он не умел притворяться, все воспринимал, как есть, без прикрас и дополнительных декораций, равно как понимал, что все зависит от человека, – иной может возводить перед собою целые крепостные стены и вести речь с собеседником только через бойницу.

За перестуком стрелок началось рельсовое расширение, рельсы поползли влево и вправо от вагона, набирая ширину, из маленькой речушки, почти ручейка на глазах рождалась река, – станция, у которой они собирались простоять не менее получаса, была крупной, на языке железнодорожников – узловой, потянулись красные кирпичные постройки, посеченные осколками – за такие станции бои были особенно тяжелыми, – длинный, заново отстроенный пакгауз, покрытый дранкой, будки дорожных мастеров.

– Чтобы больше не утомлять вас, Юрий Ионович, напоследок нарисую еще кое-что, – Савченко вывел в блокноте 364. – Это число дьявола, – сказал он, – все цифры смотрят в разные стороны. Никогда не употребляйте это число.

– Триста шестьдесят четыре – число дьявола, а триста шестьдесят пять – число дней в году… Триста шестьдесят четыре и триста шестьдесят пять слишком близко стоят, – Мосолков простуженно подвигал носом, потом выдернул из заднего кармана галифе большой синий платок с шелковыми метками-вензелями и высморкался. Савченко глянул на платок – это была столовая салфетка из какого-то чопорного немецкого имения, но не удивился и ничего не сказал. – Всего одна единичка – и число дьявола превращается в число дней в году. Две единички – и мы имеем с гуся триста шестьдесят шесть дней, високосный год. Годы – это же жизнь. Так каким образом совмещается число дьявола с жизнью, а?

– Год – это счет времени, это каждый раз – отщипленный клочок от шагреневой кожи. Общипают всю кожу – и время наше кончится. Более зловещего изобретения на земле, чем часы, нет, каждый раз цифры часов напоминают, что время беспощадно, счет идет, итог жизни – это смерть, и вряд ли что за ней, кроме тлена и могильных червей есть – только тлен, черви, да душная темнота. Что еще может быть? Кто возьмется ответить на этот вопрос? Вы, я, начальник этого поезда?

Нет, все-таки со странным и интересным майором свела дорога Мосолкова: вроде бы и из одного теста слеплены, и одну войну прошли, и погоны на плечах одинаковые, даже имена одни и те же, а поди ж ты – очень они разные, Мосолков и Савченко.

Мосолкова таким, каков он есть сегодня, сделала война, она мяла его и корежила, пластала на хирургическом столе и так и сяк, вырезала из него все лишнее, оставила только внутренности, работающие на войну и он до встречи с Савченко считал, что иначе и быть не может, тем более для человека, служившего в армии, а, оказывается, есть еще и Савченки, которых война и мяла, и пропускала сквозь ножи мясорубки, и взрезала от носа до пяток, а ничего поделать не смогла – человек сохранил себя в первозданном довоенном виде.

Разные все-таки они люди, Мосолков и Савченко, очень разные, но несмотря на все отличия, на разницу, они могут дружить.

В Москву приехали ранним дымным утром, когда солнце еще только одолевало притяжение крыш, крыши держали светило, плавились в его лучах, над асфальтом поднимался теплый розовый парок, дворники скребли метлами дворы и улицы, площадь перед вокзалом, косо освещенная, была пуста, она горбато уходила вверх, всасывалась в длинную гулкую улицу, в начале которой (или в конце, для этого надо было посмотреть, какие номера прикручены к стенкам домов, малые, с которых ведется отсчет или большие, где уже ни о каком начале и речи быть не может) стояли два здания – одно серое, угрюмое, сложенное из камня, схожего с базальтом, другое светлое, совершенно безликое, лишенное возраста и примет, – такие дома есть в каждом городе, и иногда их бывает так много, собранных вместе, что они способны вогнать человека в нехорошую оторопь.

Такси на площади не было. Стояло несколько «эмок», две из которых даже не были перекрашены в гражданский цвет – по тусклому защитному тону маскировки были выведены абстрактные охристые облака с зеленым подбоем и беловато-желтой опушкой, только фары были лаково-блесткими, черными, наивно посверкивали зеркальными зрачками.

– Ну что, до гостиницы пешком поскачем или собаку наймем? Мосолков подкинул в руке фибровый чемодан, в котором прозвякало что-то металлическое – вероятно, помазок с бритвой.

– Зачем же пешком? – возразил Савченко, довольный тем, что видит Москву, ворота из двух разных зданий, асфальт с розовым паром, слышит скребки дворников. – Мы поедем на метро. А если пешком, то наши чемоданы, Юрий Ионович, изрядно намнут нам хребты. Зачем нам мозоли на хребтах?

– Ах, какая роскошь! – Мосолков потыкал рукой в светлое здание, составляющее одну половинку гостеприимных уличных ворот. – Москва! Я бы за нее половину Европы, – нет, всю Европу отдал бы!

Савченко деликатно промолчал, глянул на часы.