Три дочери

На миг Мосолков ощутил внутреннее неудобство, словно бы он предложил Савченко нечто такое, что не поддерживается власть имущими, печатью, начальством, генералами и полковниками из разных политуправлений – если они засекут двоих ходоков с майорскими погонами в обнимку с непутевыми девушками – ого-го какой спектакль устроят, разбирательство на всю Советскую армию прозвучит… Впрочем, сам Мосолков никаких разбирательств не боялся – хуже того, что было, уже не будет, а вот как Савченко…

«А Савченко все это интересно с литературной точки зрения, он принял предложение с достоинством, без суеты, без нарочитой брезгливости, что всегда отличает ханжу от неханжи, хотя при случае ханжа может дать такого шороха, что ангелы на небе позабудут про свои гимны и поприкрывают свои глаза ладошками… Ведь Савченко – тоже мужик, не из камня, не из глины с навозом сотворен, тоже намаялся на войне, тоже баб лицезрел только в виде зубных щеток, бархоток, да еще на перекрестках – всамделишных, в укороченных суконных шинельках, с регулировочными флажками в руках. Вот и все.

Впрочем, еще, пожалуй, после войны в Германии – разных там фрау или как они там называются? В конце концов, Савченко возьмет и чем черт не шутит, – напишет книгу о солдатских и командирских приключениях. В том числе и о наших в Москве».

Мосолков перекосил плечи, приподняв одно, опустив другое, глянул за окно, где теплом дышала земля, попискивали какие-то городские пичуги, еще не слопанные кошками, воздух был душист и сух. Хорошая все-таки пора стоит – конец лета.

– Худых болезней не боишься?

Засмеялся Савченко, ничего не ответил.

– У нас на фронте мыло «К» давали, – Мосолков хрипловато хохотнул, – медицинское.

– Это совсем по другой части…

– Ага. От пушного зверя. Употреблять три раза в день. По воскресеньям – двойную порцию. Люди с темным цветом лица вылечиванию не подлежали.

– Зато блондины от этого мыла рисковали заболеть коклюшем.

– Что коклюш! Вот если…

– А, все едино – что блондины, что брюнеты! Все люди из одного теста слеплены: мясо, кости, жилы, нервы, чуточку мозгов.

В разговоре Сретенку больше не упоминали, словно бы стеснялись чего-то, слушали городских пичуг, гудение нечастых машин и мяуканье кошек, слушали самих себя и друг друга, понимали, что оба они – прекрасные люди, и подчинялись минуте, в которой жили и которая была для них главной, – и прошлое и будущее почему-то перестали существовать, – ими неожиданно овладели иные силы, о существовании которых они подозревали, но не знали точно, есть они в них или нет.

В другие разы им было бы стыдно, они бы отворачивались друг от друга, мучительно краснели, словно школьники, а сейчас этого не было. И смешно, если бы было – все нежное, чувствительное, тревожное было выедено войной почти до остатка, хотя кое-что все-таки сохранилось; они не стыдились ни самих себя, ни женщин, которых им надлежало встретить, ни мыслей своих. Они были людьми и ничто людское им не было чуждо.

Утро прошло в хлопотах, оба сходили в военное управление – отметились все-таки, им велели ждать вызова, в полдень наскоро перекусили в коммерческой забегаловке, съев за немыслимые деньги по невкусной свиной сардельке с капустой, от которой почему-то пахло мазутом, – только этим ясный теплый полдень им и запомнился…

– Немцы готовят это дело много вкуснее, – сказал Савченко, откусывая у полусырой жирной сардельки край, – сала меньше кладут, коптят, изобретают чего-нибудь, чесноком натирают.

– Не говори о немцах, – попросил Мосолков.

– Что, вот тут сидят? – Савченко провел пальцем по горлу, улыбнулся тихо, интеллигентно. – Как говорят отечественные остряки, наполнен ими под завязку?

– Раньше я слышал, что немцы культивируют абсолютно все на свете, кроме юмора, и думал, что это имеет только один смысл: фрицы не умеют смеяться! – лицо Мосолкова потяжелело, сделалось неприятным, подбородок упрямо выдвинулся вперед, на нем образовалась волевая раздвоина, глаза вобрались, сверху их попробовали прикрыть брови, но не прикрыли, не справились с задачей – маленькие были, редкие… Мосолков мигом постарел, взял сразу лет двенадцать, наверное, единственное что – седина в голове не появилась.

– Не все они на одно лицо. Есть лица выдающиеся.

– В любом стаде есть умные коровы. Но все это, Юр, попахивает школой, партой, изрезанной перочинным ножиком и не самой лучшей в мире минутой, когда надо выкладывать учителю знания: Гейне, Гете… Пошли-ка лучше, куда собирались пойти…

Москва кажется большой, пока к ней не привыкнешь – вон как раздвинулись, расползлись кварталы, а когда привыкнешь, то ощущение городской беспредельности пропадет: границы у Москвы есть, и от края до края не так уж и далеко. Центр сбит прочно и плотно, все рядышком: Большой театр, Малый, Неглинка – замурованная в бетон, асфальт и металл река, Трубная площадь, которую остряки прозвали Трупной и, как выяснилось позже, не ошиблись, Сретенка, Чистые пруды… И все же Мосолков и Савченко долго ходили по улицам, пытаясь найти Сретенку – не привыкли еще к Москве. Когда наконец отыскали, Мосолков невольно пробормотал: