Три кита

В Богдане, за мелкими формами, просматривается большой оригинал. Известно, что самое заметное отличие какой-либо речи — региональный говор, своеобразный акцент, не замечаемый самим «регионалом». Но произношение у Богдана, несмотря на донецкое происхождение, «правильное», чуть ли не московское. Я бы назвал это произношение типично городским, в моем понимании, характерным для средних, достаточно образованных, хотя бы в объеме школы, слоев. Оригинальность же речи Богдана — явно выработанная (сказалось прошлое массовика-затейника?), которая достигается чрезмерной насыщенностью предложений распространенными словосочетаниями, а также, порой, намеренно вольным с ними обращением. Кроме того, тут же, сплошь и рядом, — неходовые обороты и пафосный тембр. Некоторые из эпитетов — с умышленным гротеском, иной раз какой-нибудь мелочи придается прямо-таки эпопейный градус. Чтобы так притворяться, необходимо большое напряжение. Сейчас я думаю, что, скорее всего, это был тот случай, когда привычка стала второй натурой. Но тогда, в вагончике, больше склонялся к мнению, что речевые выкрутасы Богдана — для смеха, при понимании им того, что слушатели «юмора» — достаточно развитые люди.

— Вася, ты вот посчитай, да скажи-ка мне, сколько месяцев ты уже свою жену не… ну, мучаешь?

— Да уж, считай, полгода, как сюда приехал… Что значит, мучаю? — опомнился Вася. — Я же говорил, начальник который месяц обещает вагончик или комнату в общаге: вот-вот да вот-вот. Вот то да вот это. А то думаешь, я без твоих подковырок не устал ждать? Только об этом и думаю.

— Эх, Вася, бабу ведь жарить надо! Жарить!.. Как без этого! Э, нет. Пожил, — знаю. Ничего себе — полгода! Кто этот аспект супружества будет за тебя прорабатывать? Пушкин?

…По всему видно и слышно, что в основе своей это одни и те же вопросы, одни и те же ответы. И только небольшими вкраплениями, в виде не обозначенных ранее подробностей, незначительной сменой акцентов, да слегка обновленной интонацией для того или иного фрагмента Богдан окрашивает следующий вопрос и очередную поучительную историю из своей жизни, наковыривает изюминки из этого, как мне кажется, уже зачерствевшего и невкусного пирога. Изюминки предназначаются, в том числе, для меня, подневольного зрителя этой тундровой комедии.

Мне жаль Васю. Он не умеет воспринимать чужое слово, будь оно даже лишь элементом старческого словоблудия, иначе как серьезно.

Типичная картина: Богдан, в застиранной майке и трусах, габаритами и телосложением похожий на великовозрастного карлика, восседает по-турецки на койке. В «трапезных» случаях койка служит и стационарным стулом — рядом стоит самодельный металлический столик, оклеенный черной полимерной лентой, которой газовики изолируют магистральные трубы. Вася курит, сидя на своей кровати, расположенной напротив аналогичного Богданова ложа, уложив ноги под стол, нависая над крохотной столешницей покорным богатырем, великовозрастным детиной, для которого малы даже взрослые вещи.

— Вот Вася, ты мне ответь на такой простой вопрос. Ты жене — помогаешь?.. — преувеличенно громко вопрошает Богдан, невинно вскидывая вверх юркие червячки — подвижные черные бровки на маленьком лице.

Вася знает, что вопрос, как всегда, с подвохом. Мало того, он уже сто раз отвечал на него. Но хитрить Вася, в отличие от своего «прокурора» и «проповедника», не может. Поэтому отвечает по-прежнему, — как всегда, честно, как есть. Единственно, что он может себе позволить — отвечать лаконично, без излишних подробностей. При ответах он как-то странно подхохатывает, не улыбаясь. Впечатление, что бурные эмоции ему неведомы, что он никогда не засмеется и не заплачет.

— А как же, — Вася вздыхает. — Когда «тяжелая» была, как не помочь. Опять, когда пацанка родилась… Одной воды сколько нужно. Из колодца-то. Опять, греть… Это ж не в городе.

Кажется, что серьезным, с позитивной моралью, ответом на каверзный вопрос Василий пытается унять настроенного на словесное глумление Богдана. Напрасно.

 — Вот-вот! Вот он, первый кит! Быт! Иди сюда на гарпун! — радостно восклицает Богдан. — Именно вот здесь, Вася, в этих благородных бытовых мелочах и кроются эти самые вредные корешки, вытягивающие все питательные соки из нашей, Вася, мужской, гусарской доброты. Потом эти корешки мощнеют, мощнеют… — Богдан, выпучив глаза, показывает, как «мощнеют» корешки, топыря и раздвигая перед лицом игрушечные ладошки. — Потом они, как змейки, целенаправленно переплетаются, — Богдан сводит ладошки в замок, — образуют крепчайший корень. — (Пытается вырвать ладошки из замка, якобы ничего не получается.) — На котором потом вырастает такая, знаешь, махровая проблема, непреодолимая анаконда, змеища, знаешь, толстозадая и непререкаемая. И ты, Вася, тогда против нее, какой бы крупный ни был, — становишься… Становишься — ну, прям как я ростом.

На этом самокритичность, которой Богдан, для убедительного контраста, жертвенно сдобрил страшную картину, заканчивается. Он быстро уточняет, выставив вперед указательный палец: