Три кита

— Но я не про физический рост, Вася, я не про рост. Ты на мой рост не смотри. Лучше — слова слушай!.. Слова-то, признаем без ложной скромности, высокие!

Весь диалог, в котором ведущая роль принадлежит, разумеется, Богдану, и поэтому больше походящему на активный (в смысле живого контакта со зрителем) монолог, построен, с небольшими вариациями, по классической схеме: вопрос, предварительная мораль, пример, окончательная мораль. Оратор-моралист, по большому счету, творит речи для себя, наслаждаясь собственной проницательностью и, что немаловажно, покорностью зрителя, порожденной, естественно, убийственной простотой аргументов. Ибо все великое — просто. Часть этого самонаслаждения имеет возвышенно-бескорыстный окрас: рядом лежит незнакомый безмолвный истукан (это — я), который в скором времени, непременно напитаясь мудростью непризнанного метафизика-самоучки, уедет в неведомые теплые края и будет, если преодолеет жадность и лень, делиться этой мудростью с миром, который, увы, никогда не узнает имени того человека, который…

Который продолжает:

— Помню, жена меня попросила… Это буквально в первый месяц нашей совместной жизни. Тоже, знаешь, такая «тяжелая» была. Не в смысле, там, будущего потомства (нет, рановато еще было), а в смысле — ме-е-едленная, то-о-омная, — Богдан вытягивает губы, прикрывает глаза, двигает плечами, изображая павлинью походку. — Говорит мне, Богдя, я пошла, дескать, в магазин или, там, на рынок, а ты, милый, полы, будь добр, помой в нашем гнездышке. Ага. Еще, помню, шутливо так, подмигнула, за щечку меня, вот так вот, потрепала и стервозно эдак пропела, как оперная певица: «Разделение труда-а-а!..» Вроде как шуточка с намекательным, понимаешь, аккомпанементом. Я уже тогда подсек, что из этих тонких намеков могут получиться толстые, как известно, обстоятельства.

Богдан делает внушительную паузу. Сердитыми, резкими ударами взбивает подушку. Все это для того, чтобы слушатели осознали серьезность момента, основанную на природном женском коварстве. Коварстве часто завуалированном, поэтому особенно опасном. Якобы справившись с благородным гневом, прочистив горло искусственным кашлем, он продолжает прежним, невинным тоном:

— Ладно, говорю, и улыбаюсь, ручкой ей в окошко машу: даси-даси, ходи по магазинам спокойно, Лидия Русланова. А сам думаю, сейчас я тебе спою арию маленьких лебедей. Так спою, что ты, солистка с погорелого театра, на всю жизнь поймешь, кто в доме истинный капельмейстер. Поймешь, что у тебя голоса нет, что тебе медведь на ухо наступил. А я, со своей генеральной стороны, по всем нотам разложу. Да. Отрегулирую. Весь труд сейчас разделю и распределю на всю нашу оставшуюся совместную биографию, кому хор петь, кому по балетам скакать!..

Здесь Богдан меняет пафосный тон на ремарочный:

— Но, разумеется, Вася, я слов подобных жене никогда не говорил — они, живучая половина человечества, к подобному красноречию быстро адаптируются и в дальнейшем пропускают его мимо своих пушистых ушей. Лучше эффективные дела делать.

Богдан закурил. Невероятно устойчиво примостил чумазую банку из-под консервов на свою воробьиную коленку, обтянутую потертым трико, как припаял. Несколько раз обстоятельно затянулся, стряхнул первый пепел.

— А жили мы тогда не в своем благородном доме, как сейчас, а в бараке коммунальном. Родители наши, сваты, значит, друг дружке, организовали нам сообща комнатку в этом рассаднике тараканов и дружбы различных слоев народа. Что-то там обменяли-поменяли. Какое-то шило на это мыло. Кстати, Вася, знаешь первейшую заповедь коммунального курятника? Не греши, где живешь, — не живи, где грешишь. Ну, ладно, отвлеклись. Как свадебный подарок, стало быть, организовали нам эту комнатку. Отремонтировали, мелом побелили, подкрасили. Ничего не скажу, спасибо, папочки-мамочки, царствие небесное, не прогневитесь, что вспомнил.

Про тещу, Вася, чтобы пейзаж не смазывать, отдельный разговор, — суверенная, можно сказать, сугубо трагическая тема. Отдельный кит. О нем позже.