Три кита

Это я к чему? А хочу сказать, что в гнездышке-то после ремонта — белизна и чистота. Набрал я два ведра воды, ага… Поставил на стол. В центре комнаты. И сам туда же взлез, стервец. Ох, решительный был!.. Посвистываю так, залезая. Как на гору Голгофу. Знаю, на что иду. На святое дело. Только что не перекрестился, комсомольцем был. Лампочка, помню, с потолка, как знамение, затылок маленько так пригревала… Покурил, дождался, пока она, гулена магазинная, в окне обратным путем нарисуется. Взял ведро в крепки рученьки, прицелился. Да поближе к стене-то белым белой вдарил всем объемом воды из этой народной емкости. Брызги — до потолка. Сам представишь: пол-то у моей певуньи на тот момент… не очень так чтобы чистый был. Брызги, соответственно, грязные. Да плюс мел со стен поплыл. Я, значит, зрительно зафиксировал достижение нужного результата, повернулся на сто восемьдесят градусов. И другое ведро — та же судьба. На полу — картина Айвазовского «Девятый вал». Тут и она заходит — чуть не в обморок. А я-то ее вверх задницей встречаю, на карачках, с тряпкой в руках — полы, дескать, мою, аж язык вывалил от усердия, честно.

Концовка у Богдана несколько усталая, но от этой физической утомленности торжественность концовки приобретает особенный драматизм:

— …Генеральная философия в адрес супруги, за вычетом деталей, — как умею, так и мою. Тут, главное, не уступить: только так умею, и точка! Следующий раз попросишь, — непременно помою. Еще лучше постараюсь, потому как исполнительный и любящий муж. Ясный взгляд, выдающий чистоту помыслов. Никаких ультиматумов! Ни-ни!..

Мораль, Вася, в красноречивом итоге: это была моя — веришь-нет? — последняя помывка половых, понимаешь, площадей. Отказ мне по этой теореме на всю оставшуюся жизнь. Что и требовалось доказать.

Повисает торжественная пауза, заглушающая все посторонние производственные шумы за стенами вагончика. Лампочка под потолком, слегка покачиваясь, сияет необыкновенно ярко.

— Брешешь, небось, — громко говорит Василий, без всякой маскировки глядя на меня. Это обращение к Богдану: не ври при человеке-то. И ко мне: врет компаньон, не обращайте внимания.

Богдан заметно смущается. Ища в памяти убедительную аргументацию, для начала прибавляет громкости, которая вкупе с грустной интонацией выдает цель: эта фраза больше не для Васи, а для постороннего слушателя, то есть для меня:

— Я, Вася, уже давно не вру. И, вообще, не допускаю аналогичных противоправных действий. — Казалось, Богдан начал издалека, чтобы опять рассказать что-то веское, которое напрочь развеет все сомнения относительно его порядочности:

— Во время войны, Вася, немцы у нас в городе стояли. В нашей квартире тоже один кратковременно присутствовал. Герр Ганс, как сейчас помню. Хер Ханс, как он сам говорил. Мы с матерью на кухне жили. Этот самый что ни на есть фашист, Вася, меня, знаешь, чего?

— Чего?

— Отучил воровать, вот чего. А воровство, как известно, основано на лжи.

— А ты воровал, что ли?

— А я у него папироски, как истинный патриот своей родины, лямзил. В коробках, россыпью, хвать жменьку из кучки, где побольше, и побежал. Таким образом, насколько мог, подрывал могущество немецкой военной машины. На яблоках попался…

Богдан заерзал на кровати, нервно зачесал оголенные руки и давно немытую голову.

— Он, нацистская курва, поставил вазу с яблоками на подоконник, а сам-то спящим притворился. На живца, вроде как, охотился. Видно, давно «Бохтана», куряку малолетнего, заподозрил в партизанской деятельности. Ну и огрел меня, фриц гитлеровский, сапожищем кованным, каблук с подковой. Выхватил из-под кровати за голенище и каблуком с подковой хрясть по голове. Я отползаю в коридор, на карачках, хвост поджал, а он идет рядом в кальсонах и что-то лопочет. А меня в глазах радуга. Такая, знаешь, не полукружьем, как в природе, а прям замкнутой сферой, мерцает. Я думал, конец, если еще раз врежет. «Хайль Гитлер», — уважительно так говорю и дальше отползаю, вроде как степенно.

Богдан глубоко вздохнул:

— Больше, правда, не тронул, за что я ему благодарен. Только думаю, и думы эти весьма небеспочвенны, что через тот нокаут с тех пор я расти перестал. Почти. После войны сантиметров на несколько вытянулся, и все. Остальное в корень пошло. В смысле жизненной обстоятельности. После войны — ФЗУ, детство, прямо скажем, несытное. Однако, по дачам или, там, по вагонам не лазал, и прочая, и прочая, как мои, так сказать, сверстники-современники из училища, — нет, ничем таким незаконным не промышлял. Иной раз — веришь-нет? — по рынку иду, взгляд если упадет на кучу какого-нибудь фрукта, апорта какого-нибудь, — а продавец забалакался, отвернулся, бери не хочу, — так я аж зажмуриваюсь и озираюсь кругом: нет ли кого рядом с сапогом, кованным!.. Комплекс, Вася, комплекс. Последствие войны.

Богдан трагически замолчал.

— Да, кому война, а кому мать родна, — неопределенно отреагировал Василий.

Видимо фраза не вязалась с тем, что ожидал Богдан. А ожидал он, судя по всему, более определенного сочувствия. Возникла пауза. Наконец, кашлянув, Богдан спросил: