Три короба правды, или Дочь уксусника

В конце улицы, на которой они остановились, действительно рдели в тумане несколько факелов. Артемий Иванович подъехал поближе. Воткнутые в снег на высоких шестах факелы освещали ворота во двор, надпись на которых гласила: «Церковный дом Сретенской церкви». За высоким забором по всему периметру двора тоже горели факелы, освещавшие, судя по доносившимся крикам, какое-то странное действо.

– Это царь! – кричал подозрительно знакомый голос. – Нападай, бей царя! Теперь вы вступаете. Набегай! Налетай! Охаживай кольем-то! Вдарил, отошел – дай другому. Так! Молодец!

– Господи Иисусе! – сказал Артемий Иванович и перекрестился. – Чему они такому там учатся!

– Я подойду поближе, попробую в щелку поглядеть, – сказал Фаберовский и полез через сугроб к забору.

Он приник к щели между досками и увидел несколько человек, мочаливших кистенями и залитыми свинцом палками набитое соломой чучело. Где-то близко за забором мужской голос говорил:

– Если все получится, матушка, переведут меня в Свято-Владимирский собор, и будет там уже не «Бавария», а спиртовой завод.

– Все, отец Серафим, – раздался все тот же знакомый командный голос. – На сегодня хватит. Поехали в участок насчет полушубков для дружины, там уже братец дожидается, я его предупредил.

– Ну, матушка, я поехал, – сказал священник. – Когда вернусь – не знаю, Иван Александрович хозяин хлебосольный. Гришка, выводи сани!

Фаберовский бросился от забора обратно к лошади.

– Цепляй бороду, – шепнул он и плюхнулся сзади в санки. Выдернув из мешка в ногах капор с вуалью, он напялил его на голову, наскоро повязал сверху платок и набросил на плечи шаль.

Церковные ворота со скрипом распахнулись, поляк едва успел полулечь в санях и запахнуть полость, чтобы скрыть мужскую шубу и отсутствие юбки. Из ворот выехали роскошные сани с настоящим кучером на козлах и устремились в темноту. Рядом с кучером сидел дьякон Верзилов, а сзади, оживленно беседуя, сидели капитан Сеньчуков и Свиноредский.

– Ваш атаман-то малый не дурак, ваше преподобие, – говорил Сеньчуков. – Я бы сам такую штуку не выдумал.

– Не дурак-то не дурак, да только все равно боязно и непонятно, – отвечал ему Свиноредский. – И брат ваш будет недоволен. Это ж ему надо объяснять, почему вдруг у него в участке столько Иванов-не-помнящих-родства разом объявилось, что он по несколько человек каждый день в пересыльную тюрьму присылает!

Когда сани Свиноредского растворились в морозном тумане, Артемий Иванович тронул поводья, и они поехали следом. Фаберовский взвел курок револьвера и засунул руку с оружием в муфту.

– Как-нибудь объяснит, – доносился спереди голос капитана. – Зато какой барыш, какая экономия! Вы только представьте! У нас с вами сотня ткачей. Если покупать каждому полушубок, мы потратим на каждый, скажем рублей восемнадцать, итого тысячу восемьсот! Столько нам Их Высочество и выделит. Беспаспортным же, высылаемым в Шлиссельбургский уезд, полагается полушубок и обувь бесплатно! Ткачи наши за казенный счет туда сходят да быстренько обратно. И будет у нас и дружинники обуты-одеты, и в карманах по восьмиста рублей.

– Это почему это по восьмиста?! А еще двести куда делись?! Уж не хотите ли вы, ваше благородие, эти денюжки себе оставить?!

– Да вы ладану обкурились, ваше преподобие! Брату-то тоже надо что-то отслюнявить!

– И то правда, – согласился отец Серафим. – Это и по-христиански, и по-Божески… А вот малиновые кушаки, и иконки Святаго Владимира в пересыльной не выдают, мы с попадьей об этом позаботимся, но надо и наши расходы учесть! Так что не по восемьсот, а мне лично восемьсот пятьдесят, а вам на полсотни меньше…

– Да вы, батюшка, жила! Хуже моего тестя!

– Да-с… На том и живем. Тесть ваш тоже крещеный человек!

Обогнув парк, санки одни за другими выехали на Большеохтинскую дорогу к участку, около которого горели три керосиновых фонаря. Артемий Иванович на стал подъезжать близко, остановившись поодаль в темноте. По протоптанной вдоль дороги тропинке шествовала из «Акрополя» целая комедия подростков с Охтинской мануфактуры и окрестностей, изображавшая царя Максимилиана и его непокорного сына Адольфа. Впереди шествовал сам царь Максимилиан, высокого роста юноша, с бородой из пакли, в картонной короне, при картонных же орденах и деревянном мече на боку. За ним мальчишка, изображавший его сына Адольфа, в короне и тоже при орденах, только кавалерии поменьше. Чуть дальше еще один, толстый и высокий, с длинными накладными усами и бородой, в картонных латах и шлеме, со щитом, с пикой из длинной палки и с деревянной саблей, должный играть Анику-воина. Следом топала веселая толпа «солдат», «придворных» и других персонажей, уже заработавшая в «Акрополе» на выпивку и воспользовавшаяся этим приработком.