Три круга Достоевского

Долго считалось (когда-то и я так думал), что отождествлять героя подполья с Достоевским значит унизить писателя. Сам Дос­тоевский писал: «Подпольный человек есть главный человек в рус­ском, мире. Всех более писателей говорил о нем я, хотя говорили и другие, ибо не могли не заметить» [ЛН, 83, 314]. Кроме того, писатель замечал, Что его дразнят певцом подполья, а он этим гор­дится. Прав автор. Гордиться есть чем. Певец подполья факти­чески оказался певцом личности. Сегодня, после внимательного чтения повести, я могу на девяносто девять процентов отождест­вить героя с автором. Отождествляю не я первый. И до меня отождествляли, причем на все сто. Но этим казалось, что они отождествлением просто раздавили Достоевского. Я вижу в этом отождествлении беспредельное возвышение писателя. Отождест­вленный, он занимает то место, которое вполне заслуживает. Мес­то очень высокое. Автор вместе со своим героем выступает против вульгаризации проблемы человека, против унижения человека, против снятия с него нравственной ответственности.

Теория парадоксалиста есть и теория самого Достоевского, раскрытая позднее (может быть, несколько в ином ракурсе) в «Бесах» и в «Приговоре».

Могут сказать, что в этой теории Достоевский выступает про­тив возможности социальных прогнозов. Отчасти это так. Писа­тель не принимает жестких социальных прогнозов, при провоз­глашении которых не учитывается вся сложность природы чело­века, а сам человек рассматривается лишь как производное от внешних сил — «винтик». Достоевский говорит о «подполье» (т. е. уходе человека в себя) как о возможном варианте для личности при таком прогнозировании. Другим вариантом может быть «парадоксализм» — появление «абсурдного» человека. Наличие того и другого вносит в прогноз коррективы.

Отрицающим Достоевского за критику теории стены можно по­ставить вопрос: а сами-то вы признаете теорию абсолютной зави­симости человека от среды? Пусть ответят.

Достоевский создал глубочайшее философское произведение. Именно философское. Не случайно его герой не имеет имени. Обобщение. Прямая ориентация на проблемы третьего круга.

Обращает на себя внимание высказанное в повести сомнение героя: верит и не верит в свою теорию. Парадоксализм? По-моему, нет. Это выражение демократизма Достоевского. Писатель не хо­чет, чтоб даже то, что им выношено, провозглашалось за истину абсолютную. Он противник завершенности учений. Эта теория — один из возможных вариантов решения проблемы. Вариант, с точ­ки зрения автора, более правильный. И это, по-моему, делается при полной убежденности автора в правильности своих взглядов. Но такова уж природа большого философа: он далек от катего­ричности суждений.

Рассматривая проблему личности и безличности, Достоевский, таким образом, показал и ее аспект «быть и казаться». «Казать­ся» можно по-разному. Но, однако, прослеживается тенденция. Безличность, стремится казаться личностью. И только личность может позволить себе роскошь казаться безличностью, иронизи­руя над безличностями, довольными тем, что в их полку прибы­ло. Но право на иронию надо заслужить.

Личность проявляется в стилях мышления, в нравственности, в практической и теоретической деятельности.

Достоевский показывает в своем творчестве многообразие сти­лей мышления. Прежде всего он показывает стили мышления безличности.

Демагогический стиль проявляется практически почти в каж­дом произведении. Хотя и разными гранями. Валковский, Прелинский, Лужин порою говорят правильные слова о пользе челове­чества. Но все их слова и дела есть средство для своей пользы. Даже свою явнур клевету на Соню Лужин выдает за действие в пользуй Сони.

Прокурор в суде над Митей требует для невиновного макси­мального срока. И при этом говорит, что только о подсудимом и заботится.

Все любящие «общечеловека» у Достоевского — демагоги. В предпоследнем выпуске «Дневника писателя» автор говорит о русских «скитальцах», скорбящих о рабстве вообще, но не ду­мающих о своих крепостных: «Кто мешал им, если уж до того их одолевала гражданская скорбь, что к цыганам приходилось бежать, али на баррикады в Париж, — кто мешал им просто-запросто освободить хоть своих крестьян с землей и снять таким образом гражданскую скорбь, по крайней мере, хоть со своей-то личной ответственности? Но о таких освобождениях что-то мало у нас было слышно, а гражданских воплей раздавалось довольно. «Среда, дескать, заедала, и как же-де ему своего капиталу лишитьея?» Да почему же не лишиться, когда уж до такой степени дело доходило от скорби по крестьянам, что на баррикады бежать приходилось? То-то вот и есть, что в «местечке Париже-с» все-таки надобны деньги, хотя бы и на баррикадах участвуя, так вот крепостные-тр и присылали оброк» [1895, 11, 483].

Затем Достоевский говорит: «А ведь с отвлеченно-мировым характером скорби весьма и весьма можно ужиться, питаясь духовно созерцанием своей нравственной красоты и полета своей гражданской мысли, ну, а телесно все-таки питаясь оброком с тех же крестьян, да еще как питаясь-то» [1895, 11, 485].