Три круга Достоевского

Таковы основные, присущие безличности, стили мышления, выведенные Достоевским и рассыпанные им по всем произведениям. Они взаимосвязаны. Прагматик создает «полезное суждение», догматик возводит его в ранг непогрешимого, а демагог заботится о его словесном обосновании. И все это, взятое по отдельности и в совокупности, есть признак безмыслия, признак безличности. Это не значит, что прагматик, догматик и демагог передают друг другу суждение, как эстафетную палочку. Чаще всего и прагматик, и догматик, и демагог — в одном лице. В безличностном.

По поводу обладателей безличностных стилей мышления Достоевский писал: «Во что эти люди веруют, как они засыпают ночью, какие им сны снятся, что делают они наедине со своей душой?» [1895, 10, 304]. Вопросы риторические. Писатель знал на них ответы и показал это всем своим творчеством. Веруют они в то, что выгодно или высказано авторитетом, засыпают хорошо, снов не видят, наедине со своей совестью не остаются из-за полного отсутствия таковой.

Если бы этих носителей стилей безличности что-то тревожило, то это означало бы переход их к иным стилям мышления, переход к личностности. У них же стили не столько мышления, сколько безмыслия.

Носители этих стилей кажутся всесильными, всемогущими, монолитными. Они и действительно сильны, могущественны и прочны. Но лишь в определенной среде, в безличностной среде. При мраке ночи. Но в среде личностей они уязвимы. При свете дня. Достоевский и выводит их на свет, противопоставляя им людей с иными стилями мышления.

Макар Долгорукий проповедует религию. Но у него нет мысли защищать свои «святыни» любыми средствами. Он даже рассказывает о безнравственности верующих (что с прагматической точки зрения — верх глупости). Он — за святыни, но за невыдуманные. Он не способен превращать любую легенду в факт. Как и сам Достоевский, заявивший: «Святыни наши не из полезности их стоят, а по вере нашей. Мы не станем и отстаивать таких святынь, в которые перестанем верить сами, как древние жрецы, отстаивавшие, в конце язычества, своих идолов, которых давно уже сами перестали считать за богов. Ни одна святыня наша не побоится свободного исследования, но это именно потому, что она крепка в самом деле. Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство» [1895, 10, 88].

Отмежевание от демагогики, прагматики и догматики здесь четкое. Автор согласен на любую проверку того, что он считает святыней. Он полагает при этом, что если носитель идеи боится ее проверки, то это признак непрочности идеи и безличностности этого носителя.

Все творчество Достоевского антидогматично. Писатель показывает, что действительность богаче теорий о ней и заключать ее в рамки догматики нельзя. В «Записках из Мертвого дома» он ясно сформулировал эту мысль: «Действительность бесконечно разнообразна сравнительно со всеми, даже с самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли и не терпит резких и крупных различий» [4, 197].

Достоевский не принимает и законченности теорий, показывает ограниченность претендующих на законченность. Монолитность, твердость, бескомпромиссность мышления для него качества не столько положительные, сколько отрицательные. Опора мысли на силу всегда отпугивала писателя. Отвечая одному корреспонденту, Достоевский писал: «Вспомни, что в детском возрасте дети дерутся наиболее потому, что не научились еще разумно излагать свои мысли. Ты же, седое дитя, за неимением мыслей, бранишься всеми словами разом — худой прием!» [1895, 9, 246]. Но «седое дитя» не внемлет.

Достоевский признает борьбу идей как самое нормальное явление. Но он считает, что коль это борьба идей, то с чужой идеей надо бороться, опираясь на свою, но идею же. Включение силы в борьбу идей изменяет суть этой борьбы.

Опора на силу, на ругательства — признак бессилия мысли. «Сила не нуждается в ругательстве», — пишет Достоевский в записной книжке.

Достоевский не принимает стили мышления безличности за попытку выдать себя за точку отсчета в истории, разорвать преемственность в развитии. Его герой Лужин говорит, что с буржуазностью многое переменилось в обществе к лучшему. В частности, «…распространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романтических; литература принимает более зрелый оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений… Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…» [6, 115]. С такой точкой зрения Достоевский не согласен.

Безличности, по Достоевскому, — это умственные пролетарии. И кичиться тут нечем. «Можно сказать — блаженны нищие духом, но трудно сказать блаженны пролетарии духом» [ЛН, 83, 626].

Достоевский не принимает безличность, отрицает ее, но отчасти и жалеет «человека с коротенькими идейками и с парикмахерским развитием», который «умрет, совсем не заметив, что всю жизнь был дураком» [1895, 10, 273].