Три напрасных года

Через рубку ходовую раструбы вентиляции кубрика проходят — мы слышим каждое слово, как в камерном театре.

— А я что? — лепечет боцман. — Я ничто. Годки всё. Сосненко, Цындраков не слушаются, посуду не моют, на уборку палубы не выгонишь. Всю команду подбивают к непослушанию, особенно Сосненко.

— Как думаешь, — верещит тараканий дискант, — не пора ли Сосненко сдать в соответствующие органы?

— Думаю пора.

— Тогда пиши рапорт.

Боцман, «добра» попросив, спустился в кубрик.

— Ваня, к командиру.

Оленчук взглянул на Колю, пожал плечами и пошёл наверх.

Сосненко:

— Боцман, что там?

Теслик:

— Таракан сидит, что-то спрашивает, потом записывает.

Лёг в гамак и отвернулся к переборке, улыбку пряча. А мы уши к вентиляции. В рубке хохол Оленчук клал хохла Сосненко со всеми потрохами:

— Да, товарищ командир, это он у шефа (кока) тушёнку отобрал, когда годки за самогоном пошли. Гацко не давал, так он ему в рыло дал.

Коля глаза на шефа округлил:

— Когда это я тебе в рыло?

Гацко плечами пожал — не знаю.

— Добро! — топ-топ-топ — Оленчук с палубы летит.

— Гацко, к командиру.

Кок встал:

— Коля, я тебя не выдам. Пусть хоть шкуру с живого спускает.

Ушёл. Сосненко Оленчуку:

— Рогаль (радистов так зовут на ПСКа), когда это я тушёнку у команды отбирал и шефа бил?

Ваня:

— Коля, ну, что я скажу — он всё знает. Он говорит — я только киваю: да, было.

— Да, тише вы, — это я в вентиляционный люк ухо протиснул. — Ничего не слышно.

Все опять ушами к подволоку. В рубке — бу-бу, бу-бу — ничего не понять. Потом голос Гацко:

— Ах, товарищ командир, если б вы знали, что Сосненко вытворяет с экипажем в ваше отсутствие.

Таракан:

— Скажи еще, что он мужеложством занимается.

— Мужеложство — это когда по согласию, а он молодых насилует.

— Всё ясно. Надо брать. Вы у Терехова вторым номером к пушке приставлены, вам и брать. Сейчас выдам автоматы — в случае сопротивления, огонь на поражение. Арестуйте его и спустите в форпик — пусть посидит до базы.

Топот в рубке, крик: «Терехов, ко мне». Потом голос Терехова с палубы:

— Старший матрос Сосненко, вы арестованы. Сопротивление бессмысленно. Выходите на палубу с поднятыми руками. Считаю до десяти, на счёт «десять» бросаю в кубрик гранату.

— Э, кончай-кончай-кончай! — боцман подхватился с гамака и стремглав на палубу.

Следом Оленчук:

— Постойте!

Последним я. Не то чтобы не хотел умирать вместе с любимым старшиной — просто начал о чём-то догадываться. Слишком круто сюжет закрутили — так в жизни не бывает. Выхожу — точно, нет никакого Таракана, автоматов и гранат — стоят моряки, сигареты в зубах, и напряжённо смотрят на дверь: каким выйдет Сосненко. С поднятыми руками или «крокодилом» (самый большой гаечный ключ на борту) в руках — как начнёт гонять молодых по корвету: чего удумали! На всякий случай переместились на ют, а за дверью наблюдаем. Выходит Коля — руки над головой.

Я думаю, вся рыба в Ханке от громового хохота в ил зарылась. Из пассажирки выскочил заспанный Цилиндрик. Командир несётся на своих кривых.

— В чём дело? Что случилось?

Опоздали товарищи, премьера состоялась и закончилась — повтора не будет.

Коля человек разумный — всё понял, оценил, простил. А Мишку можно было бы похвалить за такой розыгрыш, если бы он не достал своим пением. Какой распоследний негодяй сказал, что у него есть голос и слух? Была на катере гитара — избитый и обшарпанный инструмент о шести струнах, хотя кто-то посетовал, что настроена семиструнной. Вот Курносый поиздевался над забытой вещью. Он её щипал, он по ней бренчал, пальцами по фанере барабанил, изображая ударника. А как он пел. Все одесские коты в море б утопились, посети Терехов сей славный голос. Главное, включался он не вовремя, как самый плохой транзисторный приёмник. Стоит Ване запеть, стоит мне прислушаться, как Курносый несётся со своей дребезжалкой.

Оленчук есенинское:

— Клён ты мой опавший, клён заледенелый

Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой

А Мишка своё:

— Член ты мой опавший, член зачерственелый

Что висишь, качаясь, ты в штанине левой.

Помнишь, был ты членом, членом благородным

А теперь ты краном стал мочепроводным.

Ваня умолкал, разобиженный, а охальник не унимался:

— Лез куда попало после рюмки водки

А теперь годишься мазать сковородки.

И, утратив твёрдость, отупевший в доску

Ты напоминаешь жёваную соску

И это всё наипрепоганейшим голосом — дверца старого чердака звучит музыкальнее.

— И встречал ты девок по стойке смирно

А теперь не встал ты, за тебя обидно.

Вот такой был у нас комендор — матрос Терехов.

Шеф, кок, катерный повар — Володя Гацко. Из сибирских кержаков. Был он замкнут и молчалив, как старообрядец. К тому же охотник. Рассказывал он, а я перескажу: повстречался с лосем — и только два патрона с жаканом. Ранил. Идёт следом за обливающимся кровью лесным красавцем и поливает его дробью из ружья. Лось только вздрагивает и хромает вперёд на трёх ногах. Как отвязаться от настырного охотника, с таким упорством желающего отнять у него единственную жизнь? И зашёл лось в село — спасите люди. Гацко туда нельзя — он браконьер. Может быть, это черта к характеру, но не показательная.