Три напрасных года

Тот распорядился, и Таракан выдал автоматы осмотровой команде. В ней Мыняйла и боцманенок. Я снова за штурвалом — закладываю вираж, чтобы подойти с подветренной стороны. Тихо-тихо, на самом малом. Волны почти нет, но рисковать не стоит. Стопорю ход и к «рыбаку» подходим по инерции. Подходим правым бортом. Выхлопная труба на левом — нас почти не слышно. По моему сигналу осмотровая команда прыгает на борт «кавасаки». Блокируют дверь в трюмное помещение — рубка пуста. Меняйло с автоматом наизготовку исчезает в чёрной пасти дверного проёма. Возвращается не один — с мужиком в исподнем. Кладёт его животом на палубу. Второй появляется сам и безропотно падает ниц. Меняйло ещё раз исчезает в трюмном помещении, и добавляет к арестованным полуодетую женщину. Налицо — нарушение требований погранрежима. Следует составить о факте протокол и, препроводив нарушителей к берегу, сдать погранцам. Я в протоколах не силён, но к берегу отконвоировать смогу. Смотрю на каплея — что прикажите? А их с майором кроме белых ног лежащей на палубе женщины не интересует ничто. С трудом отвели взгляды, со вздохом.

— Уходим, — приказал каплей.

Новая фантазия — вышел из строя ходовой двигатель, передать координаты местоположения. Вводная для меня — каплей поубивал радиста с метристом. Определяюсь по картинке на РЛС, переношу на карту, записываю координаты. В сопровождении проверяющих топаю в радиорубку. По таблице кодов составляю шифрограмму — сплошь цифры. Их на ключе стучать умею. А надо ли? Показываю шифрограмму каплею:

— Передавать?

— Подготовьте радиостанцию к работе.

Подготовил:

— Передавать?

— Отставить. Идём в базу.

Ну, в базу, так в базу.

После швартовки гости покинули борт. Уходя, каплей отогнул большой палец от кулака — здорово! А майор честь флагу не отдал — что с «сапога» взять?

Уехали москвичи в бригаду, прихватив наших офицеров. Наступило гнетущее ожидание. На границу не посылают — торчим всей группой в базе. Ясно и понятно, что проверку провалили. Кто-то слух пустил, что группу расформируют. Помирать что ль? Нет, будем жить и прикалываться.

Захар отрезал корку хлеба, откусил, остальное ЦИАТИМом (смазка такая) измазал. Пошёл Лёху Шлыкова искать. Нашёл, жуётся.

Зё:

— Что у тебя?

— Мёд.

— Дай.

— Не дам.

— Дай.

— Не дам.

— У, жила….

— Лёха, тут кусок тебе на полпасти.

— В твоих руках.

Захар отметил ногтями границу дозволенного, но Шлык так зевнул, что Санька едва успел пальцы убрать. Зё торопится, жуёт, глотает.

— Что-то мёд твой совсем не сладкий.

— Зажрался, земеля — мёд не сладким не бывает.

У Захарки в руках остатки.

Зё:

— Сам что не ешь?

И Захар сознался:

— Что я с голоду пухну — ЦИАТИМом питаться?

И выбросил кусок за борт. Лёха отпорник в руки и за ним. Набегался — уморился.

— Лёха, компоту хочешь?

Это Женя Нагаев, боцманюга с 67-го. Ну, флегма конченная. 170 раз подумает, чтобы шаг сделать или слово молвить. Набрал в кружку воды из расходного бака и размышляет — пить или вылить. Вода на вид не питьевая — коричневая от ржавчины: давно, видать, расходником не пользовались — с берега воду таскали. А тут Зё с отпорником.

— Лёха, компоту хочешь?

Как не хотеть. Шлык опрокинул кружку, губы утёр.

— Ещё?

— Что-то, боцман, компот у вас не сладкий. Жилите что ли сахару?

— Да? Надо шефу сказать. Так будешь?

Нагаев повернул кран и нацедил в кружку ржавой воды у Лёхи на глазах.

— Ах, ты, сука!

Боцман, забыв о флегматичности, кинулся наудёр. Шлык ещё пару кругов намотал по катерам с отпорником наперевес. Совсем устал. Но нашлись силы, когда поступила команда — сменить постельное бельё. С некоторых пор менять простыни в прачечной отряда стала привилегией старослужащих. Это благодаря молоденькой прачке Любаше. Завидев моряков, она вставляла сигарету в длинный мундштук и ложилась на ворох грязного белья. Короткий служебный халатик вызывающе оголял пышные формы, заставляя созерцателей озадачиваться — а если ли под ним ещё что-нибудь?

Лёха вернулся из отряда, пролетев на обед. Поматерил боцмана, вскрыл, опрокинул в чашку несколько банок концентратов и поставил на примус. Пригласил нас с Захаром, желая поведать о своих впечатлениях Любашиными ляжками. Санька отказался, а я пришёл с ложкой. Лёха ест и рассказывает, а я слушаю и ем. У меня чаще ложкой в рот получается. Шлык терпел-терпел, а потом высказался:

— Зё, ты ведь в обед рубал, а теперь меня объедаешь.

Я обиделся и ушёл, не стал слушать про Любашу. Часа не прошло, бежит шеф с 66-го — клизму на катерах шукает.

— Что случилось?

— Лёхе плохо.

Ещё бы было хорошо — пожевал ЦИАТИМу, запил ржавой водичкой, а на десерт четыре банки концентратов уговорил.

Сундуки тоже томятся неизвестностью — по домам не расходятся. Гераська докопался.

— Как ты там командовал — кранцы по борту?

— А как надо?

— Кранцы за борт!

Мы мичманских академий не кончали — нам и по борту сойдёт. Хотя по логике вещей: за борт — значит за борт, то бишь, в воду.

Мы заспорили. Сундук кипятится:

— Ты, салабон, с мамкой в баню ходил, когда я штурвал в руки взял.

И тогда я первый раз сказал мичману Герасименко «ты»: