Три недели покоя

Четырёхместный лакированный экипаж, запряжённый парой вороных сытых коней, был подан за ними; кучер сидел на козлах в красной рубахе и плисовых штанах, наряженный, будто на представление в театре, а Лизу Кондратий Прокофьевич, крепкий старик лет шестидесяти, с квадратной бородой и жёлтыми ястребиными глазами, усадил возле себя на заднем сиденье, подсунув под спину подушку.

— Знакомы будем крестница, богом данная. С личика ничего, подходяще.

Оглядел с головы до ног, расправил на две стороны бороду и снисходительно:

— Щуплая больно. Мода, что ли, такая?

Пётр Афанасьевич, немного сконфуженный его грубой прямотой, начал было о чём-то деловом, но старик оборвал:

— Помолчи. Про дела будем, пообедавши, дома. Дело не волк, в лес не убежит. Выискал себе игрушечку, а? Мы, бывало, брали в жены чтоб поздоровше, барствовать-то не с чего было, ни с чего начинали. А то ещё лучше, чтоб в кубышке у невесты для первого оборота маленько велось. Не до игрушечек было, как в кармане ветер свистел.

— Течение жизни, прогресс, — заметил Пётр Афанасьевич.

— Это, что ли, прогресс-то? — Старик ткнул пальцем на его фиолетовый галстук.

— Приходится, дело требует, — вежливо возразил Пётр Афанасьевич, с тайным смешком поглядывая на его долгополый старомодный сюртук.

— Тянись, поспевай, — ухмыльнулся старик. И Лизе: — Ты, кралечка, не робей; привезли тебя в дом, на всю Уфу почитаемый, выдадим замуж честь по чести, прогремим со свадьбой на всю губернию — знай наших, — ежели уж крестничек по сиротству своему поклонился, чтобы посажёными родителями быть. В обиду своих не дадим, мы за своих горой, наш род на том держится Эй, Гаврила, покажи удаль!

Гаврила на козлах гикнул, шевельнул вожжами, зазвенели о булыжник подковы, кони понесли экипаж и скоро подомчали к длинному, с множеством окон, изукрашенному слишком уж даже узорной и богатой резьбой деревянному дому. Распахнулась дверь на парадном крыльце, и, входя в сени, Лиза услышала быстрый топот, восклицания, смешки, ахи и увидела мелькающие за дверьми и над перилами лица.

— Не робей, кралечка, — сказал Кондратий Прокофьевич, — бабьё от любопытства с ума посходило. — Захлопал в ладоши: — Бабьё, эй, обед подавай!

Сразу с парохода их повели обедать в парадную столовую, с геранями, штофными занавесками, горкой, уставленной хрусталём и фарфором, и богато накрытым столом. От кушаний рябило в глазах. Заливные осетры и поросята, икра, грибы, маринады, кулебяки, расстегаи.

— Кушай, крестничек, — угощала хозяйка с тройным подбородком и пуговичным носиком, в шумящем платье, в браслетах и кольцах. — А вас уж не знаю, как называть.

— Лиза.

— Что же вы так невестой с женихом на пароходе и ехали, рядышком, что ли?

Тоже большая и толстая, с пуговичным, как у мамаши, носиком, с веснушками на белой коже, тоже в браслетах и кольцах, дочь, поднеся ко рту кружевной платок, давилась смехом.

— Рядышком ли, нет ли, дело не ваше, цыц! — оборвал Кондратий Прокофьевич.

— Больно уж против обычаю. Чтобы жених-то с невестой да до свадьбы — не унималась хозяйка.

— Коммерция подвернулась, в Звенижском Затоне механические мастерские проездом посмотреть интерес был, ну и решил, поплывём пароходом, — объяснил Пётр Афанасьевич. — Пароходишко-то нашей компании, тоже поглядеть надо было.

— Да ты не объясняй, все грехи свадьбой прикроешь, запрут языки-то, примолкнут, — успокоил Кондратий Прокофьевич.

Лиза сидела ни жива ни мертва. Где она? Что с ней? Сколько часов они просидят за столом? Кухарка всё вносит новые блюда. Хозяйка потчует, Пётр Афанасьевич ест, пьёт, все едят. У Кондратия Прокофьевича жирные губы, крошки в бороде.

— Кушайте. Или не по вкусу кушанья наши? — сказала хозяйка и поджала губы.

— Злятся, — усмехнулся Кондратий Прокофьевич. — А на что? На то злятся, — обратился он к Лизе, — своя невеста без места — зависть и точит, как ржа железо Александра, не плачь, набегут на приданое твоё женихи.

— Александре нашей года не вышли, не перестарок, плакать-то От неё не уйдёт — чай, не нищая, кого пожелает, того и выберем, — с достоинством возразила хозяйка.

— Про то и речь, что налетят на приданое. Красоты бог не дал, а миллион-то на что?

«Господи! — взмолилась Лиза в душе. — Когда это кончится? Эта казнь, унижение! Зачем я здесь? А он почему молчит? Почему он за меня не заступится?»

Пётр Афанасьевич ёл, пил, со вкусом вытирая после рюмки салфеткой усы, за Лизу не заступался, но всё пробовал перевести разговор на другое, вставляя вопросы про Уфу, торговлю, каких-то давних знакомых, какой-то уфимский завод, владельцем которого он, Пётр Афанасьевич, был. Лиза просидела обед, не подняв глаз, едва притронувшись к пище.

— Тихую игрушечку отыскал, — пьянея, сказал Кондратий Прокофьевич.

— Не простая игрушечка — потомственного дворянского звания.

— Нашими капиталами и княжна не побрезгует, а?

После обеда Александра проводила Лизу в отведённую для неё комнату в два окна на улицу, с полосатыми половиками, пышной кроватью и зеркальным шкафом.